Николай Анциферов. «Такова наша жизнь в письмах». Письма родным и друзьям (1900–1950-е годы)

Но своего я забывать не хочу. Со своим жил, со своим и умру. Все вспоминаются слова из твоего письма: «Может быть, я становлюсь для тебя далеким воспоминаньем». Ах, Сонюшка, даже мое далекое прошлое до 30^го года — и оно живо, четко, ярко. Только я с ясной душой погружаюсь в него. Звон колоколов затонувшего града Китежа — слышали только с ясной душой.

Я продолжаю много и интенсивно жить последующими годами, 33–37^м. В них огромное богатство, нераскрывшееся, незавершенное.

А ты, Сонюшка, стоишь передо мною со своей улыбкой с чуть наклоненной головой. Я так ясно, ясно вижу тебя и твою любовь, переполняющую твое существо. В нашей жизни в письмах — ты стала мне еще дороже. Ты так раскрылась мне, мне так по душе все твои высказыванья. Сколько в тебе силы, благородства, любви и заботы. Сколько в тебе достоинства в твоем горе. Гуманист Поджио — имел девиз «Otium cum dignitate» — «досуг с достоинством»[628], а у тебя неизмеримо большее — это страдание, полное достоинства. И перед ним я склоняю свою голову.

Писем твоих уже давно нет (т. е. неделю). Пока скучаю, но еще не волнуюсь. Пришла повестка на посылку. Боюсь, что на 2^ую после «Затишья», а первая (в 2

^х ящиках) пока бродит. Все говорят, что я очень поправился. Из нашей колонны увели моего соседа и молодого белоруса, которого я очень любил. Всего светлого.

Твой Коля.

Деньги я послал. Не сердись.

9 мая 1939 г. Ст. Уссури

Дорогая моя Сонюшка,

Начинаю уже волноваться, все нет от тебя писем. Получаю пачки для разноски — а нет в них желанного конвертика.

Сегодня тучи, ветер, холод. А все эти дни погода была изумительной. Вчера вечером на реке таяли отблески зари. Откуда-то — неслись чудесные, глубокие звуки музыки. В них было что-то очень знакомое. Узнал — это «Аппассионата» Бетховена. Здесь! В Уссури! Ее звуки таяли вместе с отблесками зари в сгущавшихся сумерках. Таяли и сливались с небом сизые сопки. Мне было и грустно, и хорошо. Это хорошая, желанная грусть.

Вечером много вспоминалось. Думалось и о 1919 г. Думалось и об июле 1934 г., и о начале августа. Здесь не только вставали образы тех летних дней, но они были ярко эмоционально окрашены, как уже давно не были. И в них была ты. Возникали все детали — и Воробьиная ночь на 17^ое июля после объяснения с тобой на ул. Фрунзе, по которой я шел под тяжестью вещей 4/VIII. Неожиданный извозчик (музейный экспонат) и приход к тебе соседок. И цветы.

Это был поздний час. Я расстался со своими цифрами. Уже все спали в нашем неугомонном бараке. А я лежал с открытыми глазами и всматривался в начало нашей совместной жизни с тобою. А потом перенесся вглубь своей жизни и остановился на грозном 1919 г. Какой переход! Потрясенные нашей утратой, мы пытались строить заново нашу жизнь с Татьяной Николаевной. Работа над «Душой Петербурга», в которой я искал стимулов к жизни.

Славянские дни (помнишь, загородная школа), где мы были с Татьяной Николаевной, скованные новыми грозными узами — смертью детей.

Почему эти воспоминания конца нашего полноценного, светлого, целостного счастья сменили воспоминания о начале моей другой жизни — так скоро прерванной. Это в тайниках лаборатории души.

Сейчас я читаю книгу, начатую перед арестом. Ильф и Петров «Одноэтажная Америка»[629]. Книга поверхностная, написана мало, по существу, значительными людьми, но в ней много интересного.

Получил посылочку из Ленинграда с чайной ложкой особого вида — она не спутается здесь с другими. Получил извещение на 2 посылки, очевидно, это твоя посылка в 2 ящиках. И снова «богат и славен Кочубей».

Расстаюсь со своими старыми вещами — спутниками иной жизни. Совсем разлезся (негде и заплаты ставить) — коричневый пиджак. Расползлась и голубая русская рубашка — которую носил 15 лет. Кончает свое существование и покрытая заплатами синяя толстовка. Мне очень грустно с ними расставаться. Смену не высылай. Получу здесь, как сапоги. Хорошего мне не надо.

Ты не писала давно о уходе Ивана[630] — что пишет о нем Татьяна Борисовна? Ведь ему 79 лет! Так тревожно за него. Вспоминая его, думаю об отце у Рембрандта «Возвращение блудного сына». Помнишь, в Эрмитаже. К нему такое же чувство. Напиши об этом Татьяне Борисовне. Целую и беспрерывно благодарю.

Твой Коля.

15 мая 1939 г. Ст. Уссури

Дорогая моя Сонюшка, вчера от тебя письмо снова с угасшими надеждами. Получила ли ты ответ и скрываешь его? Это не надо (письмо № 28 от 29/IV). Писала ты его накануне годовщины Фирсановки. Неужели же ты в этот день забудешь об нас? Я тебе в этот день писал, вспоминая один из самых светлых, самых значительных дней нашей жизни с тобою.