Николай Анциферов. «Такова наша жизнь в письмах». Письма родным и друзьям (1900–1950-е годы)

Здешняя Романея, в отличие от гоголевской дамы, не во всех отношениях приятная дама рубенсовского типа, так вот эта Романея, пожимая плечами, сказала «не понимаю, о чем можно писать так часто». А у меня столько тем, что они никогда не вмещаются в одно письмо. Вот сегодня я и коснусь одной старой темы, о которой лучше писать с большим опозданием. Правда, я о ней писал, но письмо не дошло, и писал я без откровенности. Это о теме моего истопничества в январе. Поставили меня на эту работу из желания мне добра — эта работа без нормы и считается легкой. А мне было труднее, чем на земляных работах. Трудность заключалась не в пилке и не в рубке дров. А в том, что нужно было одновременно топить печи постоянные и времянки (времянки нужны для просушки кирпичей и для оттаивания песка). Дров нет, надо в зоне разыскивать отходы лесоматериалов, и дрова сырые, все время гаснут. Поэтому постоянное недовольство. Носишь их, перебираясь через ящики, балки, на тебя сыпется штукатурка и т. д. И все «скорее, а ну давай!». У печек жарко — снаружи –40° холода. То обливаешься потом, то стынешь. Перчатки в дырах, которые уже не зашить, — руки стынут. Но это только фон. Были особо тяжелые четыре дня. Мне сперва было поручено разжигать и поддерживать костер — под котлом на дворе — горячая вода нужна для стройки. Я как-то сказал, что мне трудно справиться и со всеми печами в доме, и с костром, который нужно весь день поддерживать. Меня от него освободили. Но вот как-то, в обеденное время, я вышел из строящегося дома и увидел, что мазут, поставленный для отогревания у костра, загорелся. Я бросился тушить. Водой заливать нельзя. Я схватил песок. Но песок не оттаял. Когда я бросил песок в пылающее ведро, то брызги горящего мазута попали мне в лицо. Все покрылось мраком. Боль в глазах нестерпимая. Я подумал, что ослеп. Через несколько минут я смог приоткрыть один глаз и убедиться, что я вижу. Меня уложили. Мокрый платок положили на глаза. Мне сказали, что у меня счастливая судьба, что я легко мог лишиться зрения, а отделался легкой контузией газом. Через полчаса открылся второй глаз. Тем дело и кончилось. Тем не менее этот костер доставил мне еще неприятности. Как-то явилось начальство и обнаружило у костра обгорелые доски. Меня вызвали. «Как же вы сжигаете строительный материал. Составить акт о вредительстве». Я объяснил, что к этому костру я не имею никакого отношения. Что топит его бригада. Что за сохранностью лесоматериала следит особый сторож. А я истопник дома. Мне сказали, что на первый раз прощают, и акт не составили. Прощают, за что! Ну, будет. Вот ты и поймешь теперь, почему я так дорожу жизнью в этой колонне. Я совершенно уверен, что лучше уже в лагерях не будет.

Посылаю тебе письмецо ко мне жены того молодого белоруса, о котором я писал тебе[631]

. Это даст тебе почувствовать, что отношение у меня здесь с людьми хорошее. Жаль только, что уже почти всех перевели на другие колонны. Из старых знакомых остались — инженер-летчик, который мне рассказывал свою жизнь, санитарка и два десятника из 188 колонны. Но мне и их достаточно, чтобы не чувствовать себя совсем одиноким.

Холода вернулись. Резкий ветер и тучи. Но сегодня снова ясное утро. Я пишу тебе, моя далекая и такая близкая, все наше в прошлом, но моя жизнь и здесь полна тобой. Дай же мне вот так обе твоих руки и улыбнись мне этой твоей улыбкой, которую я так часто вижу перед собою. Ты вспоминаешь действие на меня увертюры из «Тангейзера». Да, это было-было в Детском Селе в конце мая, т. е. пять лет тому назад. Я шел с письмом тебе на почту. И на душе звучали звуки отречения, звуки пути пилигримов, которыми начинается увертюра. Но внутри поднимались другие звуки, разрывающие их, звуки ликования, звуки пробуждения и страсти. И вот я услышал звуки радио с этой мощной увертюрой. Она тогда меня потрясла и была одним из моментов, сломивших мое сопротивление. Ведь это были дни большой внутренней борьбы. А сейчас — сейчас звучат опять торжественные, но печальные звуки — начала и конца увертюры. Вспомнилась мне еще далекая страна — дорога по склону Сабинских гор — внизу бурная зеленая река Анно. Белая меловая пыль под ногами. Окрест рощи из серебристых оливок. Почему-то там в 1911 г. в июне тоже зазвучала увертюра из «Тангейзера». Почему я не мог быть с тобою на этом концерте! Все прошло. Ты пишешь о пробуждении интереса к Лермонтову. Помнишь ли ты, как я собирался расширить свое изучение 30^х

и 40^х

годов, включив в свою работу и современника Герцена — Лермонтова. Помнишь ли, как я мечтал изучить лермонтовские места в окрестностях Пятигорска и закончить эту работу совместным посещением осенней Армении? Помнишь ли ты, как от Литературного музея намечалась мне с Дм. Мих.[632] совместная длительная командировка в Тарханы для устройства музея в память Лермонтова? И это все прошло с моими мечтами.