Николай Анциферов. «Такова наша жизнь в письмах». Письма родным и друзьям (1900–1950-е годы)

Согласно твоему желанию подал заявление здешнему прокурору, с которым имел беседу, в котором, ссылаясь на встречу, просил дать делу ход. К заявлению приложена моя характеристика. Если действительно комиссии будут разбирать наши дела на местах — это заявление, быть может, сыграет некоторую положительную для нас роль. Вчера один из взятых по изоляции (к-р. срок 10 лет) освобожден Москвою.

Напишу тебе немножко о моем соседе — авиаторе, с которым был на 145, 174 и очень недолго на 188 колонне. Работал он плотником. Скромный, молчаливый, он был совсем незаметен. Среди здешних полуинтеллигентов он отличался тем, что работал хорошо на общих работах. Он был кузнецом и сын кузнеца. Прошел Гражданскую войну. Кончил ряд школ, в том числе воздушную академию. Был помощником Алквиста[635] — бывшего начальника воздушного флота. В детстве очень религиозен. Спасая чтимую икону от хулиганов, едва не подвергся их расправе. Но затем утратил веру и до тех пор не женился на своей теперешней жене, пока его невеста не утратила мало-помалу веру. Он очень искренний и убежденный коммунист. Интересуется Герценом. Здесь он десятник каменнотесных работ. В быту очень приятный человек и заметно выделяется среди других пристойностью. Несмотря на жизненный закал, человек он очень мягкий и застенчивый. Ну, листик кончился и оборвал нашу беседу.

Целую тебя, моя милая, милая Сонюшка.

Твой Коля.

18 мая 1939 г. Ст. Уссури

Дорогая моя, опять тянет меня писать тебе. Завтра, вероятно, будет письмо, тогда кончу свое. У нас было переосвидетельствование категорийности. Я волновался. Все говорили про меня, что тень человека исчезла, что теперь появился человек. Находят даже, что я помолодел. Но все обошлось благополучно в смысле сохранения 3^ей

категории, т. к. склероз сердца учитывается и здесь. Тем не менее Романея потребовала от меня ввиду моей поправки антитифозной прививки и в меня впустила свою иглу. Если бы категорию здоровья изменили и я оказался бы на общих работах — мне, конечно, пришлось бы очень тяжело. Итак, ты должна радоваться. Я поправился, окреп, малярия не трогает. Ну, а сердце — его лечить нужно не здесь. Но, в общем, и оно не беспокоит меня.

Вчера во время служебного обхода производства наблюдал земляные работы и вспоминал прошлый год. Мне, конечно, было очень, очень тяжело, в особенности в периоды приступов малярии. Но сейчас мне кажется, если бы я попал на общие работы, мне было бы уже легче, если не физически, то психически. Теперь я бы понимал гораздо больше и, прежде всего, знал бы, что в большинстве случаев адм. тех персонал понимал бы, что мне тяжело, и не осуждал бы за малую выработку. Я бы не так смущался из‐за своей слабости. Все неведомое пугает. Вспоминал, как тогда было одно желание — лечь и закрыть глаза — и чтобы было тихо. А теперь неудовлетворенных желаний стало больше, и от этого на душе часто бывает еще тяжелее.

Вчера стоял на мосту. Широкие воды. Холмистые берега — синие сопки вдали — все уже так знакомо. Но вот волною ветра донесло запахи распускающейся зелени. На том берегу — в садах — белые цветы — не яблони ли? По воде плыла ветка черемухи. Ее обронил кто-то на плоту. Стрижи низко спускались и кружили вокруг устоев моста. Они здесь другие. Спина и крылья — черно-синие — сверкающие на солнце — а между спиной и хвостом широкая оранжевая полоса.

Как они свободны в своем полете! А воды подо мной — шумят, омывая ледорезы. Вспоминается Блок.

Иду и вижу — глубина гранитная темным сжатаяТечет она, поет она, зовет она проклятая[636].

К нам прибыл новый этап. Оказалось, из Хибин, Апатитов (откуда-то из тех мест). Это не говорит в пользу доказательства широкого пересмотра дел. Ну, отдельные дела разбираются. Вчера освободился еще один обвиненный вместе с нами. У него до этапа была еще судимость.

Состав нашей колонны совсем изменился. Женщин почти не осталось. Они производят такое тяжелое впечатление. Мужчины относятся к ним с гадливостью и вместе с тем добиваются непристойным ухаживанием их ласок. А я им говорю — «Вы находите этих женщин отвратительными, но неужели Вы не понимаете, что это Ваше изделие, что они созданы по образу и подобию вашей похоти». Одна из таких у меня недавно попросила луковиц и сухариков, я ей дал. Она, вероятно, думала, что с моей стороны последует то, к чему она привыкла. Прождав некоторое время, она, встретив меня во дворе, — обняла меня. А я испугался, что не сумею скрыть своего отвращения. А вместе с тем мне было ее жалко, и я, как мужчина, чувствовал свою вину перед ней, не личную — а вину моего пола. Да, это так хорошо, что их осталось всего 5 и 3 из них вполне еще сохранили человеческий облик.

Не сердись, что я опять затронул эту тему, но мне больно, больно от этой всей грязи. Я привык спать на досках без матраца и тюфяка, но ко всему связанному с матерщиной привыкнуть не могу и не хочу.

Получил еще одну <посылку> из Пушкина. Еще раз попытаюсь послать доверенность.