Николай Анциферов. «Такова наша жизнь в письмах». Письма родным и друзьям (1900–1950-е годы)

Теперь побеседуем на затронутую тобой тему. Конечно, ты права, что в жизни не главное — это воплощенность себя как специалиста. Но мне кажется, что чем значительнее человек в какой-нибудь области и при этом чем он полнее сознанием своего призвания — тем его страдания из‐за невозможности выполнить в жизни свое назначение и понятнее, и достойнее сочувствия. Какой-нибудь крупный философ в современной Германии, не разделяющий расовой теории и обреченный давать, ну, скажем, уроки латинского языка, — образ трагический. (Я нахожусь под впечатлением «Семьи Оппенгейм» Л. Фейхтвангера, которую перечитал только что[644].) Но, конечно, очень печально, если этим исчерпывается смысл жизни. Помимо дела своей жизни есть в ней много прекрасного, что может помочь перенести невозможность «осуществить свою общественную ценность», как выражались у нас в студенческие годы. Помнишь слова Алеши — «Жизнь нужно полюбить больше, чем смысл ее, тогда и смысл ее поймешь»[645].

Я всегда понимал, что думать нужно не умом, а всей душой, всей жизнью. Я очень уважаю и понимаю ценность сферы чистой мысли, понимаю, что и она, как и сфера чистой деятельности, может быть богато эмоционально окрашенной. Но я другой — для меня жизнь чувства как такового — имеет большой самодовлеющий смысл. Но и меня очень часто мучит сознание, что мне не удалось в жизни — осуществить свои научные замыслы — это очень у меня больное. У меня, Сонюшка, были и способности, и знания, хотя и разбросанные, но главное — были свои творческие идеи, замыслы и большой жар мысли во всем этом. А теперь! Ну, будет. Ты, дорогая моя Сонюшка, все это и так понимаешь. Я написал свой ответ сжато, не развив своих мыслей, но ты и так поймешь меня. А писать много — трудно. Итак, отдыхай с ясной душой. И отвлекись от моей судьбы. Думай лучше о том, что у нас было, когда захочется думать обо мне.

Целую тебя, милая, милая.

Твой Коля.

23 июня 1939 г. Ст. Уссури

Дорогая моя Сонюшка, быть может, это письмо ты уже будешь читать не у Арбатских ворот, а где-нибудь под деревом, в тишине.

Хочу успокоить тебя относительно моего сердца. Я чувствую себя много лучше. Отек прекратился. Вспоминая молочную диету моего доктора, я «пропиваю» свои серые штаны на молоко, которое стало появляться на нашей колонне.

Сегодня в «Известиях» прочел о том, что Литературный Музей приобрел часть архива А. Блока, и у меня снова сжалось сердце: могло быть, что и на мою долю выпала бы работа над ним. Я все еще под сильным впечатлением «Семьи Оппенгейм». Какая мрачная и правдивая картина фашистской Германии. Все думаю, что оценка Герцена капиталистического мира в его книге «С того берега» была еще недостаточно пессимистичной. Какой мучительный процесс: в одном — движение вперед, в другом — отступление назад. Причем эти отступления в консенсусе нашего времени кажутся еще более ужасными, чем аналогичные явления в Средние века. Хорошо ли ты помнишь эту книгу?

Мне кажется, что я стал более чуток к страданию и ощущаю теперь жизнь перенасыщенной им, я имею в виду не свою жизнь. Я стал спокойнее за эти месяцы, яснее. Личное стало отступать на второй план, и те источники любви, которые во мне были, снова заструились в душе. Ты помнишь мое грустное письмо, которое я писал тебе год назад из Сангородка, о том, что я отношусь к окружающим людям хорошо, но живого чувства мало. Теперь же я очень живо чувствую их долю, во мне подлинное сочувствие и горю, и радости. Мне вспоминаются слова Лескова: «Кончилась жизнь — началось житие»[646]

. Нет, до этого далеко мне. Но все же в душе теперь яснее. И я так полноценно чувствую глубокий смысл крестьянского слова: любить — жалеть. Ты помнишь Андрея Болконского после Бородино, вот когда он увидел на операционном столе своего врага Анатоля Курагина. Перечти это место. Но у меня врагов нет. А то же чувство возбужденной жалости. Не думай только, что у меня настроение кн. Андрея перед смертью, там — сознание ничтожества всего перед безликой вечностью, я же не признаю безликую вечность.

Первое время я только и мог, что просто жить — не поддаться смерти. Теперь мне легче жить, и душа оживает, но она становится другой. Получила ли ты письмо, где я писал тебе про Платона Каратаева из «Войны и мира». У меня все же другое. Я не любил его какой-то безликости. Личное отходит не в том смысле, что я забываю о нем, а в том, что оно не заслоняет других. Как бы мне хотелось сохранить те условия быта, в которых живу теперь, чтобы душа снова не затуманилась.

Сообщи, получила ли мои письма: о Руставели, Гёте и Данте, о «Тангейзере», о Переделкине, о вине мужчин перед женщинами?