Николай Анциферов. «Такова наша жизнь в письмах». Письма родным и друзьям (1900–1950-е годы)

Если бы привезли твое письмо. Вероятно, последнее из Затишья. Как я рад за нас, что ты хорошо провела там время. Эта мысль скрашивает мне жизнь эти дни.

Привет кому можно.

Целую тебя. Твой и здесь

Коля.

16 июля 1939 г. Лесозаводск

Пришли 2 твои письма, одно с Танюшиным. Одновременно я получил письма от сына и дочери. Как мне было хорошо в этот вечер! Очень только досадовал на себя, что написал тебе об отеке ног.

Надеюсь, что на Селигере ты отойдешь душой от всех треволнений. А это письмо ты уже получишь — у Арбатских ворот. Пришли мне какую-нибудь папку или скоросшиватель, мне нужно для хранения бумаг. Как можно проще. У меня такая папка с герценовскими бумагами лежит в столе. Но ее не тронь. Я все же, как безумец, лелею надежду опять на ночь сесть за твой, за наш, письменный стол и возобновить работы над Герценом. Писать мне письма пока негде. Боюсь, что карандаш сотрется. Прочел № пушкинской газеты. Там статья М. Захаровой — зав. Пушкинской Библиотекой. Не произошла ли ошибка. Мария Васильевна — это и есть эта Мария Сергеевна[653]. Узнай, если возможно, у нее, не она ли в конце апреля напоминала мне о собрании Пушкинской Комиссии[654]

в Парке Культуры? Если да, то пусть напишет об этом, и документ приложи к моему делу. Хорошо окончательно разрушить хотя бы одно из трех подозрений. Я получил извещение из Свободного, что моя жалоба переслана Моск. обл. прокурору с характеристикой. Прости за это письмо.

Целую тебя, моя Сонюшка,

твой Коля.

24 июля 1939 г. Лесозаводск

Дорогая моя Сонюшка, немножко уже обжился и могу написать тебе о своем житье-бытье.

Живу я в бараке адм. тех. персонала. Я выбрал себе место у окна в углу. Сплю уже не на нарах, а на топчане. Комаров и мошек теперь мало — т. к. вставлены окна. Я раздеваюсь и сплю под одеялом и той простыней, в которой была зашита шуба. Набил сенник.

Утром рано — завтракаем. Десятники уступают мне часть своей порции каши. А я угощаю их время от времени чаем, салом и т. д. Ем и кусочек сала. Развод. Работа. Работы не много — по нашим масштабам. Но много осложнений, неприятностей меньше, т. к. налаживаются отношения с людьми. Между подъездами машин и телег, в перерыве могу почитать, подумать, написать письмо, вглядываться в поля и сопки, живущие рядом с нами какой-то своей, нам недоступной жизнью. Обед. Лагерь рядом со стройкой, и нас не водят под конвоем, а мы после звонка сами собираемся у вахты. Еду получаем по очереди, простаивая в скучных и ругательных очередях. После обеда — короткий сон (с полчаса). И снова на работу, кажется, до 7½. Солнце уже близится к закату. Шумят и трещат машины — грузовики. Стукаются и громыхают доски и бревна. Вздымается и едкая пыль от извести и цемента и т. д. Я все это регистрирую. Выписываю справки. Контролирую путевки. Вот и все. Нет — еще наблюдаю, чтоб не растаскивали без спроса лесоматериал. Тащит кому не лень. Это очень неприятная сторона работы, т. к. приходится браниться с расхитителями. А уследить трудно. Территория стройки довольно большая, и раскиданы мои склады лесоматериалов. (Пятна — это дождь, а не слезы.) После работы мытье, часто баня и ужин. Затем разношу поступления за день в особую тетрадь, выдаю справки десятнику и другим — и ложусь спать. Сплю крепко. Иногда даже не слышу подъема, и меня будят. Это от воздуха.

Говорить почти не с кем и почти не о чем. Живу с десятниками. Все они из крестьян. Живые, энергичные. Люблю, когда они вспоминают родину. Рябину в садике перед избой или мальву и подсолнечник перед хатой. Свои обычаи, своих матерей, жен, детей, свое хозяйство. Но об этом говорят редко. Атмосфера очень деловая. Все о кубиках, о выполнении плана, о филонах (плохо работающих).

Но эти десятники уже не крестьяне, и психология их сильно отличается от рядовых работяг. На стройке мы встречаемся с двумя студентами Ин-та гражд. инженеров из Ленинграда, приехавших на практику. Это довольно симпатичные комсомольцы. Но они, конечно, здесь и живут своей, совсем особой жизнью. Дни здесь еще более похожи друг на друга, чем на 16^ой

колонне. Ну что же, я понимаю, что мне могло быть много хуже — «Будьте же довольны жизнью своей»[655]. Целую тебя, дорогая.

Твой Коля.

26 июля 1939 г. Ст. Уссури

Дорогая моя Сонюшка, сажусь писать тебе с грустной мыслью, что ты уже не на берегах своего озера. Но я еще предвкушаю получение ряда твоих писем с описанием твоего отдыха. Только бы мои письма не смущали его. Я знаю, что одно из последних <из> колонны № 16 — где я писал о любви-жалости — утешит тебя, если ты его получила, оно говорит не о тех или других тяготах, не о преходящих настроениях, о чем-то прочном в душе, что может стать кладом души. Переброска на другую колонну, конечно, замутила ту ясность, которая начала становиться доминантой моей душевной жизни.

Тяжел был этап, хотя и совсем короткий. Вещей все же много. Надо было тащить в жару на себе. Конвой был очень груб, и я страдал и физически, и морально.