Николай Анциферов. «Такова наша жизнь в письмах». Письма родным и друзьям (1900–1950-е годы)

Не можешь ли ты узнать что-нибудь о Коммунальном Музее и его научных сотрудниках. Я тебя ни разу о них еще не спрашивал. Литературный Музей его совсем заслонил в моем воспоминании. Давно уже ты ничего не писала о Лиде и больной Ек. Вяч.[647] Не лучше ли ей? Повезут ли ее опять в Крым. Где они проводят лето? Я тебя как-то просил переписать мне стихотворение Жуковского «Минувших дней очарованье». На эти слова в Постановке Ленинградской оперы пелась ария Елецкого. Она снова звучит у меня. Если стихи длинны, то хотя бы начало их. Ты не думай, что я смотрю розово на здешних людей. Мне от них часто становится душно. Я не скажу, что люблю людей со всеми недостатками и пороками, а несмотря на эти недостатки, я жалею — люблю их. Пришла почта, ждал письмо — и нет… Печаль.

Целую Н. Анциферов

Б. д. 1939 г. Ст. Уссури

Сонюшка, милая, подумай, какая радость — мне сказали, что от тебя уже привезено письмо и вечером я его получу! Сонюшка, ведь — это все же удивительное благословение судьбы — наша переписка. Несмотря на все перекидки — наша переписка не страдает. Нет, я не должен роптать. День посветлел. Я не знаю еще, какие вести. Быть может, дурные. Но то, что письмо есть, уже такая радость.

Итак, прощай, мой мост[648] с речными просторами, гулом воды и быстрыми стрижами. Прощай, мой уголок, в тихом последнее время бараке — где я стал даже раздеваться и спал один! У меня даже появился сенник. Прощай, свобода в распределении моего времени — дневного и ночного. Привычный круг людей с налаженными отношениями. Столовая, изредка кино, спектакль (ставим «Хирургию» Чехова), книги, газеты, а также паек тех. персонала, ларек с молоком, столовая с квасом, свежая рыба, пойманная моим товарищем по учету, на твоем масле, и т. д. и т. д. «По морям, по морям, нынче здесь, а завтра там»[649].

Все уже прошлое. Новая колонна — здесь, вероятно, надолго. Работа легче. Голова не перегружена цифрами. Вчера спал и во сне не вычислял. Но общий котел, общий барак, быт еще едва налаживается. Воздух прекрасный. Зеленеющие луга. Сопки близки. Покрыты липой. Кое-где липа спустилась и рассыпалась по равнине. И тишина, глушь.

Я на той же работе, что и осенью. Сижу много на траве. Смотрю кругом, смотрю на небо и вспоминаю: то лето в Речкове, то юность раннюю в Барановке Рязанской губернии. Вспоминаю сестер — юных девушек Наташу, Христю, Таню. Очень живо вспоминаю не только факты, атмосферу жизни тогда, но и ее окраску лучами зари жизни. Но полнее всего чувствую я не свое, а чужое — но такое близкое. Это возвращение Лаврецкого к себе в Затишье из‐за границы у Тургенева. Помнишь — его печаль об конченной жизни, и все существо, охваченное тишиной.

Только бы поскорее письмо от тебя. В эти дни оно мне так нужно.

4 июля 1939 г. Ст. Уссури

Дорогая моя Сонюшка, теперь я знаю уже, что ты на отдыхе. Ужасно беспокоюсь, что не рассчитал относительно времени получения моего письма, в котором я просил тебя посоветоваться с моим врачом. Ничего не нужно. Опухоль спала. А в формуляре моем значится артериосклероз. Все, что требуется. Чего же больше. К счастью, ты его не получила накануне отъезда.

Твое письмо о стихах Пушкина было очень кстати. Да, я могу жить и с малым, храня терпение, но и это малое сократилось здесь до минимума. Здесь я ценю чистый воздух полей, ветер да небольшой досуг между приездами автомашины, когда я могу отдаться своим думам. Вот и все. Жара, зной. Доходит до 47°. Снял все, кроме майки, — обжог руки и плечи солнцем. Тени нет. Одно спасение — ветерок.

Во время знойных часов и мысли превращаются в пар, которым полно побелевшее небо с белыми, мелкокудрявыми застывшими облаками. Над травой проносится то удод, то сорокопут. Иногда парит хищник. Вот и следишь его полет, а в ушах звенит песнь о старом кургане в широкой степи. Знаешь ее?

Жар спадает. Мошек еще нет. Это лучшее время. Затишье в подвозе (я приемщик лесоматериала, пиломатериала, камня, балласта и т. д.). И вот я уношусь в своих думах в прошлое. Обычно не в далекое прошлое. Я тебе писал: оно, как тот город, которому посвящена моя любимая опера[650]

, — выкристаллизировалось и погрузилось в вечность. С ясной душой слышишь звуки, на него летящие. Обычно я возвращаюсь к московскому периоду нашей жизни. Как он богат! Не верится, что все пережитое укладывается в 4 года. Иногда мной овладевает волнение. Я вскакиваю и от волнения начинаю быстро ходить между травами. Ведь в Москве все только начатое, и семья, и научные труды, все еще в творческом движении. И все так внезапно оборвалось. Все вскипает во мне. Жжет внутри. И все же хорошо, что эти годы были у меня.

Это мой эпилог, хотя незавершенный.

Мне вчера очень ярко снились Валентина Михайловна и Алексей Федорович.

Б. д. 1939 г. Ст. Уссури