Николай Анциферов. «Такова наша жизнь в письмах». Письма родным и друзьям (1900–1950-е годы)

Но в моих письмах из новой колонны тебя утешит, вероятно, то, что я среди лугов и что работы меньше. Ты ведь умеешь ценить хорошие стороны во всяком положении.

Жара и духота. От нее все кажется сном. Вечером проносится веянье жизни. Над мглистыми сопками расцветает, как лилия полей, — красный Марс со своими острыми лучами. В этом году он достигает особо больших размеров. Но я все же больше люблю звезды. В их мерцании, в смене красочных оттенков больше трепета жизни, чем в ровном сиянии Марса, Венеры, Юпитера.

Утро сегодня восхитительное. Как звезды в небе, так росинки лугов отливали всеми цветами радуги. Неслись удивительные ароматы. И угасали — удушенные пылью нашей стройки. Как птицы, словно паря своими большими крыльями, пролетали огромные бабочки. Одна из них, родственник нашего махаона, но с более пестрым узором, другая черная с двумя ласточкиными хвостами. И, смешно сказать, у меня сердце замерло при виде их, как в детстве.

А мне все вспоминалась наша последняя утренняя прогулка в Бакуриани. И думалось ярко впервые: а ведь я бы мог со своей любимушкой вот в такое утро идти по лугам! Как грустно, что линию лугов скоро пересечет частоколом зоны. А меня, видимо, уже никогда и не расконвоируют.

От зноя мне все чудится звон цикад. Но их здесь нет. При мысли о цикадах вспоминаются то Мцхет, то дорога из нашего ущелья в Гагры. Сегодня я опять хочу жить.

И еще удар, Сонюшка: наша колонна перечисляется в другое отделение. Я тебе писал, что она на отлете. Таким образом, я отрезан от всех тех, с кем сжился за эти полтора года.

Я теряю все свои связи. И, прежде всего, разладится связь с тобой. Письма и так уже поступали редко. Посылку, доверенность на которую я уже подписал неделю тому назад, я до сих пор не получил. Теперь же все будет направляться через новое отделение. Мой адрес: Хабаровский край, город Бикин. Амурлаг. 17^ое Отд. колонна 189^ая

. Тот прораб, который меня вытребовал к себе, остался в 19^ом отд. Все начинать сначала. А сил-то у меня поубавилось. Я надеялся, что даже если перебросят нас в другие лагеря, то я пойду с теми хотя бы частично, с кем уже сжился. А теперь совершенно новая среда. Хорошо еще, если оставят на той же колонне. Как все иллюзии умирали одна за другой. Я уже и не говорю об освобождении, которое, казалось, обязательно последует после проверки моей жалобы. Я говорю о расконвоировании, об использовании на работе, сколько-нибудь соответствующей моим данным и подготовке. Но теперь я все больше и больше убеждаюсь, что наше особое положение — это не стадия в сидке, а ее настоящая форма. Беспокоит меня и то, что медпункт далеко, а я к тому же законвоирован, и в случае болезни меня переправить будет трудно, и нужно будет долго дожидаться конвоя. Словом, грустно.

Прости, дорогая. Целую, люблю всегда и всюду.

Твой Коля.

Тебя очень хорошо видел во сне.

30 июля <1939 г.> Ст. Уссури

Дорогая моя Сонюшка, а писем все нет от тебя. Вероятно, придет сразу несколько. В ожидании вчерашней почты сажусь опять побеседовать с тобой.

Догорели огни, облетели цветы…[656] Это я о надеждах наших, отцветших с весенними цветами или, еще точнее, уплывших с последними талыми льдинами. Все погрузилось в серый, безразличный туман, сумрак. Даже затихли все радиопараши[657]

.

Колонна наша отходит на 2^ой план, хотя по производству все еще считается первой в отделении. Вслед летчиков взяли от нас повара, к которому приезжала на свиданье жена. Он был очень живым, любознательным юношей, интересовался литературой и театром. Урывочками я давал ему уроки французского языка. (Ты, вероятно, улыбнулась.) Говорят, что берут и Романею, а с ней и санитарку. Ну что же, лишь бы были твои письма.

У меня создается постепенно ощущение, что лагерь уже не вагон. Что здесь хоть и «жизнь на колесах» (сегодня здесь, а завтра там), но это кочевание — прочная для меня форма быта. Вот почему я прошу тебя или переписать Ивану Михайловичу отрывок из письма, который я вложу сюда, или же, если можно, просто переслать его ему[658]. Это развитие той же темы, о которой я уже писал тебе. Мне ведь начинает казаться, что я уже не вернусь. Но тебя еще не теряю надежды увидеть на свиданье. Быть может, переведут в другие лагеря, куда ты сможешь приехать. Вот этим сознаньем и вызвано мое желание проститься и с Татьяной Борисовной, и с Иваном Михайловичем.

2 августа 1939 г. Лесозаводск. Амурлаг

19 отд. 189 кол. Станц. Уссури. ДВК