Николай Анциферов. «Такова наша жизнь в письмах». Письма родным и друзьям (1900–1950-е годы)

Дорогая моя Сонюшка, наступил август. Это наш месяц с тобой. В этот месяц мы больше всего принадлежали друг другу. В этот день в последний раз мы сели с тобой на днепровский пароход, а еще год тому назад в этот день мы въехали в г. Орджоникидзе. Ты уже в Москве — простилась со своим озером, с физкультурниками, с учительницей, мальчиком-парижанином и черным котенком. Чем-то встретила тебя Москва. Напиши, какие письма из моих ты получила. Посылку твою с белой рубашкой и ложечкой получил, хотя она и задержалась. Будет у меня чем отметить день своего пятидесятилетия. Спасибо большое. Все дошло очень хорошо.

Ты пишешь о прогулках и почему-то считаешь, что мужчины недооценивают «бесцельных» прогулок, где все «нечаянная радость». Я и мои друзья очень любили такие прогулки. Мне сейчас трудно ответить тебе на очень важный твой вопрос: что имел я в виду, когда писал, что твоя любовь мне много дала. Прежде всего, я не помню, в каком письме писал об этом, и не знаю, что имел тогда в виду. Во-вторых, у меня сейчас на душе нет той ясности, при которой должно было бы ответить тебе на этот вопрос. Я коснусь только одной из граней, которую, вероятно, и имел в виду в своем письме. Твоя любовь была любовью требовательной и вместе с тем любовью самоотверженной — это учило меня внимательней относиться и к тебе, и к людям. Напрасно ты пишешь, что мне не в чем себя упрекать. Я, конечно, бывал не на высоте в смысле внимания к тебе. Только это происходило не из‐за недостатка любви к тебе, а из‐за поглощенности излишней своей жизнью. Ты права: с годами это бы смягчалось. А ты часто относила это к недостатку моего чувства именно к тебе и напрасно мучилась. Я верю, что теперь рассеялись у тебя последние сомнения в моей любви к тебе, хотя я и лишен возможности тебе ее в чем-нибудь проявить как должно. Но ты с такой силой писала мне о полноте, которую ты нашла в нашей любви, что я не могу не верить, что у тебя рассеялись все сомнения. Что же написать тебе о себе? Я, конечно, рад, что наша колонна осталась в прежнем отделении. А следовательно, адрес прежний. Амурлаг. 19 отд. 189 кол. Станц. Уссури. ДВК. Конечно, я мало-помалу привыкаю к новым условиям. Но я продолжаю мечтать о возвращении в Уссури или в Ружино. Видишь ли — для меня большое значение имеет среда, которая определила ко мне свое отношение, — влияющее так или иначе сдерживающе на каждого. Здесь глушь, грубость еще сильнее. Это не относится к конвою, который здесь ведет себя очень прилично. Всеобщее тыканье и т. д. Противостоять этому трудно, требовать, именно требовать к себе особого отношения еще труднее. Надо терпеливо ждать, чтобы оно сложилось само собой. Недавно был для меня утешительный случай. Один из десятников, самый несдержанный, взял со мной ненадлежащий тон, я его остановил. И представь себе, что этот необузданный человек через несколько минут подозвал меня к себе, просил не сердиться и подал руку мира, которую я охотно пожал. Меня здесь непосредственно окружают старые лагерники. Я тебе уже писал о них. Это обычно люди во всем изуверившиеся, на все махнувшие рукой. Связь с домом, с близкими или совсем утрачена, или же едва держится. Живут они одним днем и даже о конце срока не говорят. Жизнь свою считают пропащей. Есть, конечно, исключения. Но рядом со мной их здесь нет. И — хотя у меня отношения с ними вполне приемлемые, но мне с ними холодно, и о своем не поговоришь.

Ты себе не представляешь, до чего мне за это время надоели те лица из адм. тех. персонала, которые не могут равнодушно видеть сколько-нибудь приличной вещи (на бамовский взгляд), чтобы не попросить, «сменять» или продать. Сколько у меня было неприятностей из‐за брюк синих и серых, из‐за серой шляпы, белого теплого платка и т. д. и т. д. Я уже по выражению лица вижу, когда ко мне подходят с соответственным предложением. А я ценю эти свои вещи как остатки самого себя, своей прошлой милой жизни. Ничего мне больше не высылай из вещей.

Но, как бы то ни было, и к 189^й

кол. я привыкаю.

Очень радуют меня дети. За этот месяц от них обоих я получил пять писем. Конечно, очень мучит вопрос, поступит ли Сережа в вуз. Отчего он оставил план литературного факультета. Туда было бы легче, чем в Горный Ин-т. Целую тебя, любимушка моя.

Твой Коля.

Читаю с удовольствием «Дети капитана Гранта»[659].

4 августа 1939 г. Лесозаводск. Амурлаг

19 отд. 189 кол. Станц. Уссури. ДВК

Сонюшка, моя любимая Сонюшка, вспомнила ли ты в этот день в нашей комнате у Арбатских ворот, что прошло ровно 5 лет с тех пор, как я въехал в нее и наступила наша совместная жизнь. Я не могу вспомнить, как мы провели этот день в Речкове, но я живо помню этот день в 1936 г. Мы ехали по Военно-Грузинской дороге. Вспомнил и этот день на Днепре, в последний год мы проезжали Запорожье. Сегодня я попробую ответить тебе на вопрос, поставленный в последнем письме, что мне дала твоя любовь.