Николай Анциферов. «Такова наша жизнь в письмах». Письма родным и друзьям (1900–1950-е годы)

После 1929 г. жизнь стала для меня призрачной. Я погрузился, как казалось мне, в вечные сумерки. Свет, который у меня остался, светил мне из прошлого. С этим я мог бы жить до конца, осознав смысл своей жизни. Но вот родилась наша любовь. Я и тянулся к ней, и боялся ее. Но любовь победила. В твоей любви, когда я понял ее, я ощутил и большую силу, и большое самоотвержение. (Мне ничего большего не надо, у меня полнота — Фирсановка.)

Июль — обострение моей болезни — чувство, что в тебе защита. Что есть плечо, на которое могу склонить голову. И вместе любовь — восхищение. «И может быть, на мой закат печальный блеснет любовь улыбкою прощальной». И вот наконец — наступление нового дня — новое чувство реальности мира.

Но земля тоже твой приют

Расцветают липы в лесахИ на липах птицы поют.

Началась наша совместная жизнь. Срастание шло не без борьбы. Оба мы были сложившимися людьми. Но в нашей жизни с ее буднями и праздниками все ярче проступали черты твоей любви — ее горячности, внимательности и заботы, готовности всегда воплотиться в поступок. В твоей любви было много гордости и требовательности. И этим ты воспитывала меня, делала реальнее, внимательнее, ближе к тому, каким ты хотела меня видеть.

Ну, Сонюшка, надо ли писать, чем стала для меня твоя любовь теперь, когда я утратил все, чем жил. Я тебе напомню, что, получив некоторые твои письма, я чувствовал такой подъем, что все, что случилось со мною, теряло надо мною свою власть. Только теперь во всем блеске своего сияния раскрылась твоя напряженная любовь и дает мне не только силы жить — но и силы хотеть жить. Я, кажется, плохо выразил мои мысли, но условия для письма неподходящие, да и тупею я месяц за месяцем. В следующем письме напишу тебе о Тургеневе и тех героях, которые родственны мне или любимы мною (что обычно не совпадает). Хотелось бы, чтобы ты на то письмо ответила мне соответственно о близких и любимых тобою героинях. Хорошо?

Твое сообщение о звонке из санатория Герцена произвело сильное впечатление. Отчего не отвечаешь о судьбе портрета Герцена c сыном. Узнай через Лиду — купили ли его, послали ли владелице, как она просила, увеличенный фотоснимок. Туфли я ношу, т. к. опухоль исчезла. Ну, любимушка моя, всего светлого, всего доброго — тихого.

Твой Коля.

Рубашку получил.

Получила ли ты письма с извещением, что мы остались в том же отделении. Адрес прежний. Кол. 189.

8 августа 1939 г. Ружино

Дорогая моя Сонюшка, 8^ое августа — это день в Бакурьяни, это на следующий год — к отцу из Одессы[660]

. В последнем письме я обещал ответить тебе на вопросы в связи с твоим чтением Тургенева. В «Накануне» я нашел mutatis mutandis[661] свое отражение в историке и философе Берсеневе. Тебе он, вероятно, показался малозначительным, и он прошел мимо твоего внимания. Рудина же я беру под свою защиту. В моих глазах это не холодный краснобай — это идеалист, т. е. человек, живущий идеями и в идеях. Он небогат эмоциональной жизнью как таковой, но его умственная жизнь ярко эмоциональностью окрашена. Отсюда противоречие в восприятии его образа. Горячность его мыслей — заражает — а в жизни сказывается ущербленность его эмоциональной сферы («нутра») — отсюда и кажется холоден. Но я очень ценю богатство идейной жизни, вечное стремление их воплотить и сожалею об его жалкой беспомощности. Отсюда легкое очарование Рудиным и столь же легкое разочарование. Отсюда и одиночество Рудина. Тургенев показал во всем трагизме его одиночество и его бесприютные скитания, и его смерть с красным знаменем на баррикадах, и слова Тургенева — «горе бесприютным скитальцам» — все это кладет на образ Рудина печать трагичности. Я знал Рудиных в жизни, среди них были и люди хорошие, и люди нехорошие. Подумай о том, как часто воплощение идеи в жизнь сводится к ее искажению. Уж лучше рудинская беспомощность. Слово и дело могут расходиться, и рудинские расхождения не худший вид этого разрыва.

Из героев Тургенева мне больше всего по душе Лаврецкий, за ним я могу внутренно следовать шаг за шагом. Он напоминает мне Огарева, но Огарева упрощенного, лишенного как многих достоинств, так и недостатков. Но ни в одном герое Тургенева я, по существу, не узнаю себя. Мне кажется, что я больше похож на Пьера из Войны и мира (без женщин) и еще больше на Мышкина (Идиота), а по подходу к жизни и на Росмера у Ибсена («Росмерсхольм»[662]). Называя своих «родственников» в литературе, я отнюдь не называю своих любимцев. Есть, конечно, кое-что мое в Андрее Болконском, но полюбил я его за другое, чего во мне нет, — это закон любви, требующий в любимом восполнения.

Отступлю на 2 дня. 6^ое/VIII — это Мцхети и Пушкинские места в Одессе, и вечер в Аркадии. Мы с тобой сидим над морем. Ты говоришь, запомни день и час. Мы спросили наших друзей — вспоминали ли они нас. А ты вспоминала ли теперь в этот день и час меня?