Николай Анциферов. «Такова наша жизнь в письмах». Письма родным и друзьям (1900–1950-е годы)

18 августа 1939 г. Иман-Уссурийск

Дорогая моя Сонюшка, пишу тебе наспех на этом клочке. Идет почта. Сегодняшний день опять связан с тобой. В 1922 г. в этот день мы были в Кириллове Белозерске. Получила ли ты мое 1^ое письмо из моей колонны по возвращении из Сангородка. Вернулся я из него, не укрепившись, и у меня рецидив болезни, но без крови и слизи. Т. к. я снова посадил себя на сухари, то думаю, что в 2 дня справлюсь. Без меня не было заместителя, так что теперь надо все привести в порядок. Очень суетливо и не без неприятностей.

Очень грустно, что твои 2 письма по ошибке отправили в Сангородок. Одно из них, вероятно, уже из Москвы. В каком-то ты настроении после своих поездок.

Вероятно, в грустном, Сонюшка? Моя глушь остается — глушью. Но ее положительные стороны поубавились. Работы стало больше, а природы меньше. Все уже занято стройкой — домами и стройматериалами, а тут еще высокой зоной окружают. Совсем перестаешь чувствовать луга — ну и лето к концу. А там осень — (дожди) — зима (холода). — Грустно.

Как видишь, я в миноре. Не принимай только это близко к сердцу. Вот видишь, и радости есть — вероятно, сегодня получу посылку, посланную Сашей. А то я — сушки и сухари!

У меня опять беда — украден котелок, мой верный котелок, так мне хорошо служивший уже 1½ года.

Пришли мне кусочек мыла или денег. Одни в Таганке, другие в Ворошиловске — а зарплаты с апреля нет. Пришли рублей — 5–8. Прости за скупое письмо. Оно тебя не порадует.

Целую тебя.

Твой Коля.

Дорогая Сонюшка, письмо задержал и очень рад. Оно тебя, вероятно, огорчило бы в прежнем виде. Твое письмо, написанное на обратном пути, так подняло мое настроение, что я себя ощущаю снова и крепким, и молодым. Как радостно, как дорого мне то, что бывает в твоих письмах. Как бы мне хотелось, чтобы то письмо из 16^ой колонны, которое произвело на тебя большое впечатление, было то письмо, которое я считал пропавшим, — о любви и жалости. Но как жаль, что ты получила его с опозданием, узнав, что меня уже нет на 16^ой колонне. И что душевная ясность опять помутилась. Относительно причины моей переброски ты ошибаешься. В 1^ом письме из 189 колонны я тебе объяснил, что меня затребовал мой старший прораб к себе, а начальство 16^ой меня отпускать не хотело, но пришлось уступить, т. к. стали требовать через начальника отделения.

Я, конечно, понимаю, что тебе одной в комнатке было лучше. Но я понимаю, думается мне, и Таню[676]. Любовь, Сонюшка, дает возможность видеть, подлинно видеть в человеке то, что другие не видят, хотя я согласен, что она же и ослепляет в других отношениях.

Целую. Люблю.

Твой Коля.

За посылку спасибо посыльным и отправлявшим. Все хорошо. Сухари как нельзя более кстати. Чаю — ура! Цинга не развивается. Будь об этой стороне спокойна.

24 августа 1939 г. Лесозаводск

Дорогая моя Сонюшка, только поздно вчера я получил твое письмо, первое по возвращении в Москву, а уже весь в ожидании нового. Ты назвала его внешним, но в нем было мне столько интересного и отрадного. Еще раз благодарю тех, кто сделал мне варенье. Как меня тронуло, что Христя запомнила, что в Барановке я на заре юности любил земляничное варенье. Как бы мне хотелось еще когда-нибудь повидать моих сестер! Барановка — это место, где расцвела моя духовная жизнь, это священное место моего жизненного пути, как и Алферово — место преображения моей юной жизни. Никакая даль ни времен, ни пространств не отдалит их от меня. Скажи, а в твоей жизни, Сонюшка, что ты назовешь такими местами? Еще раз выражу тебе сожаление, что не побывал с тобой в твоем родном городе, но я думаю, что это для тебя все же не то, т. к. с ним связаны полностью первые этапы твоей жизни. А Алферово и Барановка были для меня выходом из обычного в особые миры. Коснусь я и другой темы, уже затронутой тобой несколько раз — о жизни полной, сложной, яркой — и жизни ровной — гладкой. Вот что писал Шевченко: «Страшно впасти у кайданы, Умирать в неволi, а ще горше — спати, спати и спати на воле»[677]. Вот тебе и мой ответ. Жизнь-спячка хуже всего. И я свою жизнь ни с кем не меняю, со всеми ее муками, со всей ее горечью.

Мне попался № «Нового мира» с 3 статьями о Шевченко[678]. Одна из них Мариэтты Шагинян (лучшая)[679]. Очень заинтересовался этим украинским гением и убедился, как мало его знал. С живостью читал о жизни в ссылке: его наблюдениях над жизнью киргизов, над караванами бухарцев, читал отрывки из его дневника, рассматривал его рисунки — вся его жизнь в ссылке проходила предо мною с ее стихами, с его чтением литературных новинок, с его прогулками. А пострадать ему приходилось очень много. Читая стихи «Ой зоря, зоря, чи очи кари тебя шукают на небе синем, чи забувают? Коли забыли, бодай заснули, про мою доленьку чтобы не чули»[680], — вспомнил твою ночь на пристани.

25/VIII