Николай Анциферов. «Такова наша жизнь в письмах». Письма родным и друзьям (1900–1950-е годы)

Продолжаю, моя Сонюшка, ночью все снилась семья Оберучевых, и я с утра полон давно умолкнувших чувств, связанных с Киевом. Ночью проснулся от ливня. Сегодня, вероятно, дороги размыло, и машины не будут подвозить. День пройдет в охране древесного склада и в выдаче пиломатериалов. Низкие тучи, холодный ветер, пронизывающая сырость — дыхание печальной осени. И кругом все так пусто и холодно.

Правда, ко мне иногда заходит живущий за зоной расконвоированный мастер, бывший студент: я ему рассказываю о путешествиях, театрах. А он мне о своем учении, о семье (очень у них дружная), все же от этого легче.

Вчера наше пожарное депо — въехавшее в сарай рядом с моим древесным складом — жарило картошку. Я дал сала и лука — меня угостили. Вечер; дымок; щенок «Цыган» бросается на котенка — тот взлетает, как на дерево, — на плечо нашего высокого десятника — похожего на американского фермера. Это бывший раскулаченный, очень тоскующий о своем хозяйстве. У нас совсем новый тип — именно американского фермера — даже лицом похож.

Ты, вероятно, волнуешься из‐за моей цинги. Но у меня слабая форма. И я ее мало ощущаю.

Перечислю тебе, в чем жду от тебя помощи: 1) серый пиджак (изъеденный молью), если его нет, то ничего не высылай взамен, 2) кусок мыла, 3) немного денег. Ни из Таганской, ни из Уссури, ни зарплаты, несмотря на ряд заявлений, получить не могу. Деньги — рублей 6 — пришли в посылке. Единственный верный способ. 4) Консерв — овощных и фруктовых, 5) книг. Видишь, какой я стал проситель!

А меня контора опять перевела на общий котел, т. к. увеличила свой штат. Не знаю, удастся ли прорабу опять восстановить меня. Как печально, что уже 1½ г., как я в лагерях, — а не могу достигнуть сколько-нибудь прочного жизненного уровня. А доверенность так-таки и не выслали тебе, несмотря на обещания УРЧ! Все это очень грустно. С большой тревогой жду вестей из Ленинграда о Сережиных экзаменах.

Письмо вышло опять грустное, но уж очень серо и холодно кругом. Целую крепко.

Твой Коля.

27 августа 1939 г. <Лесозаводск>

Холодное утро. И ночи холодные. А днем жара еще держится. Но уже ненадолго. Узнал, что пришла почта, но есть ли письмо от тебя! Вчера уехали наши вольные студенты практиканты. Хоть с ними и очень мало общался, но все же приятно, что они были. И к людям, и к труду они относились хорошо.

Кончается август. Что-то с Сережиным вузом!

Мы покидали с тобой в эти дни Кавказ, Крым, Речково, Переделкино. Москву я встречал со смешанным чувством — и сожаление о конце — отпуска — и с ожиданием чего-то нового, интересного, ценного.

Теперь я уже не буду вспоминать. Воспоминания упрутся в роковую ночь на 6^ое сентября — тюрьмы, этапы, колонны. Только не вспоминать! А что дальше, что впереди?

Вчера повеяло чем-то хорошим. На собрании штаба обсуждали вопрос о досрочном освобождении одного из наших десятников. Говорят, что к 40^му году, в связи с концом строительства, отпустят многих — достойных. Это, конечно, меня не коснется, даже если и коснется взятых по изоляции, на это надежды мало. Ведь я так на тех работах, что мне поручают, могу мало проявить свои положительные стороны, и так и так резко сказываются мои недостатки: рассеянность, нерасторопность, болезненность и пр. (надо назвать и доверчивость).

Как я дорожил своим временем, всю свою жизнь. Какое время у меня было насыщенное. А теперь — даже нет радости, что день прошел — ближе к концу. Да разве конец виден? И пустое время — тягуче, и тяжко и его нести. Это ж всегда бывает. После твоего письма, писем детей, после какого-нибудь веяния природы, прочтения редкой хорошей страницы, услышанных человеческих слов, — время становится легче. Покойникам римляне говорили — «Sit tibi terra levis» — «Да будет легка тебе земля». А ты скажи мне — «Да будет легко тебе время, да будет легко нести его груз». Ну вот — а воспоминания — в них спасение — и я начал письмо воспоминаньями о Гаграх. Целую тебя, моя Сонюшка любимая, и еще раз.

Твой Коля.

Письмо от тебя от 6^го/VIII с воспоминаньем о 4^ом. В Москве летом хотелось пожить одиноко ради общения с большим городом, при досуге. Это чувство я очень любил, он становился каким-то новым, незнакомым.

И ты отмечаешь, что август был особенно наш.

Условия для моего здоровья здесь не хуже, вот только общий котел неприятно. Но это может еще измениться. Явления цинги спадают. Сердце только от жары — сдает. А так в порядке. Не грусти.

Бумагу в посылке как-нибудь изолируй: пачкается жирным.

Целую тебя, Сонюшка — моя любимушка — Твой Коля.

29 августа 1939 г. Лесозаводск

Дорогая, любимая Сонюшка, а меня все тянет и тянет беседовать с тобою. Пишу тебе часто, но письма, видимо, пропадают. Ты пишешь 6^го/VIII, что с 28^го/VII ничего не имеешь, т. ч. около 10 дней. За это время ты должна была получить 3 письма, в том числе одно предназначенное частично дяде Ивану.