Николай Анциферов. «Такова наша жизнь в письмах». Письма родным и друзьям (1900–1950-е годы)

Продолжаю. Несколько дней экспедитор, уехавший за посылкой, пропадал без вести. Теперь выяснилось, что ему из‐за грузов пришлось проехать еще одну станцию. Я очень волновался, т. к. жду калош. Я уже писал, что 25 руб. получил. Спасибо. Но больше не высылай, до новой просьбы. В этом году, пожалуй, и не потребуются. Продукты я опять получаю с десятниками. О черном (перекрашенном из синего пиджака) я просто забыл, и он будет здесь хорош. В Детском оставил пиджак серый от клетчатой пары. В этом пиджаке я у тебя бывал весь конец 1933 г., в нем рассказывал тебе о последних годах своей жизни. Еще добавочный вопрос о герценовском портрете, я тебя как-то просил узнать — послан ли его внучатой племяннице О. П. Захарьиной большой снимок с портрета, который ей приготовили. Ведь только на основании этой моей гарантии она согласилась уступить портрет.

Я все думаю о твоем последнем письме. Может случиться и так — отмена приговора и переезд. Это значит — столыпинский вагон (этап), Таганка, новое соседство, суд. На это уйдут мои последние силы. Так было с тем поэтом-художником, о котором я тебе писал[683]. Но он молод, полон сил и жизнерадостности. Но одна мысль утешает меня — я где-нибудь увижу тебя. Напр., в толпе у зала суда. Но я не хочу (прости), чтобы ты увидела после всего меня. Я вчера смотрел на себя в зеркало. Совсем седой, вокруг углов губ — какие-то скорбные складки — совсем другое лицо, словом, «дед» — как меня зовут здесь. Но ради того, чтобы увидеть тебя, — готов многое перенести — памятуя Пушкина: «И может быть, на твой закат печальный блеснет любовь улыбкой прощальной». Твое лицо, даже не видящее меня, будет мне этой прощальной улыбкой жизни.

10 сентября 1939 г. Лесозаводск

Дорогая моя Сонюшка, я уже на работе. Чувствую слабость, но это завтра пройдет. Я в сером пиджаке и со скоросшивателем. Очень хорошо. Сейчас получил известье, что, по слухам, мой хороший знакомый по 145 и 174 колонне К. Е. Смирнов (зам. наркома здравоохранения) будто бы освободился[684]

. Если это так, то это у нас 1^ый случай освобождения интеллигента из нашего этапа. Вызов на пересуд нашего поэта-художника я не считаю освобождением. Я очень рад за Смирнова, он на всех производил хорошее впечатление. Еще недавно имел от него письмецо. Сонюшка, Сонюшка — ты можешь ли до конца понять, что я испытываю теперь, находясь в заключении, когда решаются судьбы всего старого мира, я, советский гражданин и историк! Вести из газет доходят очень скудно.

11^го Сегодня мне сказали, что призываются в армию к 21 г., следовательно, 18^ти-летний Сережа — призывается. Ведь он еще так не установился. Я знаю, что дисциплина ему будет на пользу, но многое при отсутствии выработки характера — вредно. А как же в дальнейшем с вузом, ведь за 2 года он все забудет. Все это я пишу, еще надеясь для нас на мирные времена. А если они кончатся, какое для меня наступит время! Я знаю, что для родины нужно жертвовать все — но жертвы бывают очень тяжелые.

12^го

получил известье, что Польша рухнула[685].

Идут дожди. Грязь по колено. Но как хорошо, что стройка рядом. Как хочется закутаться в твоем одеяле, сжаться и забыть, забыть обо всем. Не думать. Мне вспоминается Миша Бибиков — помнишь — старичок из дома инвалидов, который изредка писал, а я послал ему маленькую посылочку, колибри. Какой мне тяжелой рисовалась его жизнь там, какой безотрадной смерть. А я мечтаю теперь и о худшей доле — быть актированным и попасть в Бушуевку на покой. Это то же было бы, что у него, но с добавлением заключения «лишенный свободы».

Вот оно как. И ничего. Живу. За почтой все не ездили, и писем твоих нет как нет. Какое это для меня лишение! Сообщай мне по возможности в письмах главные события на Западе. Будь добра, пришли сливочное масло, теперь можно. Русское масло в последних двух посылках дошло с сильным привкусом, напоминающим нафталин. Надо кончать, а оторваться трудно. Жаль, если это печальное письмо придет как раз к твоему празднику[686].

Целую, Сонюшка, крепко.

Конвертов осталось только два, оттого письмо Сереже посылаю через тебя.

13 сентября 1939 г. Лесозаводск

Дорогая моя, любимая моя, после двух дней, целиком занятых тревожными думами о Сереже, сегодня, не знаю сам почему, нахлынула на меня жгучая волна воспоминаний о лете 1934 г., о 4 августе. И меня так потянуло к тебе, в нашу комнату у Арбатских ворот — все детали которой вспомнились мне, что я весь день сам не свой.

Ты мне уже давно не писала о маленькой Таничке, нашей соседке. Поцелуй ее в лобик и скажи, что это от дедушки Коли (бывшего дяди Коли).

14^го. Дожди, дожди, дожди. А у меня теперь нет конторы, как в прошлом году. Был временный уголок в новом сарае — но теперь в нем нельзя работать. Крыша без толя — течет, и все мокро.

Вчера была почта — редкая почта, и нет письма от тебя. Сейчас мне как-то особенно одиноко. И серо, и тяжко,

И некому руку пожатьВ минуту душевной невзгоды[687].