Николай Анциферов. «Такова наша жизнь в письмах». Письма родным и друзьям (1900–1950-е годы)

Со вчерашнего дня у меня новые ботинки первого срока. Увидал меня начальник колонны в изодранных летних парусиновых туфлях (день был ясный, и я не надел галош) и говорит: «Надо Вам выдать» (он говорит «Вы»). Он знает о моих приступах малярии — и добавил: «Первый срок дают только стахановцам — но вы болеете и к тому же Вы хороший человек». Это было для меня неожиданно, и вот я, в таких ботинках, какие, помнишь, купил в день отъезда на Кавказ. Галоши подошли к ним.

В твоей посылке чувствуется тревога из‐за цинги. Еще раз пишу тебе, что она у меня слабо выражена. Но я тронут всем, что ты из‐за нее прислала.

А варенье из черной смородины было чудесное — спасибо Лёле. Чесночную вытяжку я тоже принимаю, т. к. чувствую, что артериосклероз помимо сердца распространяется на мозг, что он становится менее гибким и отстает от жизни. Письма за август доходили реже. Из 17^го отд. до сих пор не переслали. <

2 слова нрзб> есть перерывы. Из августовских писем я менее знаю о твоей жизни. Пиши о себе, моя любимушка.

Целую крепко.

Твой Коля.

28 сентября 1939 г. Лесозаводск

Дорогая моя, милая Сонюшка, сразу два письма от тебя, одно без даты, другое от 4/IX. В нем ты сообщаешь о смерти Ольги Антоновны[695]. Эта смерть глубоко опечалила меня и заставила меня задуматься о жизни и смерти. Да, мы живем так, как будто здесь жизнь не кончается, как будто есть продолжение развития отношений между людьми. Такая незавершенность, недоговоренность между людьми.

Ольга Антоновна почему-то очень хорошо относилась ко мне. Сперва она была заинтересована. Посещала мои доклады, сильно нападая на меня за них. Но после первого моего сообщения из «Души Петербурга» она взволнованно сказала — «это было так изумительно, что я предлагаю не ставить никаких вопросов, тем более не поднимать прений, а в молчании посидеть вместе с докладчиком и в молчании разойтись».

Приезжала она ко мне в гости, восхищалась нашей Таточкой. И всегда при встречах останавливала меня и беседовала со мною. Я благоговел, другого слова не подберу, перед нею и всегда стеснялся идти к ней навстречу. Последние 2 года я старался, как мог, смягчить их расхождения с Ив. Мих., передавая ей и ему все хорошее, что продолжал слышать от них об каждом из них. Я все робел и не решался зайти к ней, чтобы поговорить по существу. Так оно и оборвалось. Я Ол. Ант., как видишь, ставил очень высоко. Гордился ею, как женщиной, — ты ведь знаешь, что я женщин люблю больше, чем мужчин. Ее глубокий, тонкий и стройный ум, ее требовательность, почти суровая, к себе и другим, ее увлекаемость, пламенность, блеск ее таланта, ее изумительная речь — все это восхищало меня и поэтому мешало подойти к ней ближе. Помню ее выступление на Всесоюзном съезде (летом 1913 г.) по реформе высшей школы, которой аплодировали все, начиная от Луначарского. Все кончено теперь, именно теперь, когда открываются новые страницы исторических дней.

Ты видела ее когда-нибудь. Она походила лицом на Данте.

Событьем в моей жизни было письмо от тети Тани, пришедшее вместе с твоим. Какая ясность вечернего часа души, кроткая печаль. Она пишет и о тебе. Она пишет, что всегда восхищалась твоей внешностью и симпатизировала тебе, а теперь все более и более растет ее уважение и любовь к тебе. И что она очень рада, что ты моя жена. Хотел писать длинное письмо, и сейчас почта. Кончаю. Пишу тебе писем 8–9 в месяц. Мед еще не пробовал, предвкушаю. Целую и еще, и еще.

Твой Коля.

30 сентября 1939 г. Лесозаводск

Дорогая моя Сонюшка, ты еще спишь, а я уже давно на ногах, и мысли мои с тобою: сегодня твой день. В мой день, в мой «50^ти летний юбилей», ты, вероятно, тоже думала обо мне и написала, как провела этот день, — но письмо не дошло. Я представляю себе тебя, нашу комнату, наш дом, нашу Москву — за шеломянем еси русская земля!

У меня большая радость, это твое признание, что у тебя прилив жажды жизни, прилив интересов, занятий мировой литературой. Как жаль, что ты не любишь пользоваться моей библиотекой. Какие курсы по мир. литературе читаешь ты? Как я рад, что ты читаешь Шекспира. Он играл такую большую роль в моей жизни. Больше всего я любил «Короля Лира» и «Гамлета». Но самое сильное впечатление произвел на меня, тогда еще мальчика 10 лет, «Ричард III». Я тебе писал: в Бутырках мне удалось перечесть его и «Цимбелина».

Не связывай свой душевный подъем с надеждами на пересмотр. Это в тебе, живом человеке, — реакция на все пережитое, здоровая реакция. И будь внутренно готова к отказу. Судя по нашему отделению, к-р освобождают очень редко по пересмотру. У меня надежды есть, но мало. Если я имел несчастье навлечь на себя подозрения, которые был лишен возможности опровергнуть, то в такое напряженное время вряд ли меня выпустят. Моя уверенность первых месяцев смешивалась с состоянием близким к безнадежности. Это нехорошее и неверное состояние, и тебе не нужно бояться поддерживать во мне тлеющую надежду.