Николай Анциферов. «Такова наша жизнь в письмах». Письма родным и друзьям (1900–1950-е годы)

23^го/IX. Писем твоих все еще нет. Вчера неожиданно вспомнился мотив «Под крышами Парижа». Я его до сих пор не мог припомнить, и вдруг неожиданно он всплыл в памяти. И вспоминались мне живо наши посещения кино. Помнишь, как я потерял билеты на этот сеанс («Под крышами Парижа»)[702] на Пушкинской площади, которая, увы, тоже фигурирует в моем деле. А контролер поверила мне, что билеты действительно мной куплены. А вернувшись домой, мы их нашли — помнишь? Потом этот мотив часто поздно вечером играли на рояле. И мне вспоминается наша комната. Свет потушен. Неровные пятна светят с улицы, ложатся на пьянино, диван, столы и полки с книгами. Я слышу твое ровное дыхание. За шкафами и ковром спит Сережа. У нас тишина. Это было вчера, а может, это было полвека назад. А сейчас топчаны и нары, свет всю ночь от электрической лампы.

Тех. учётчик подсчитывает выработку за день. Чей-то ропот бессвязный во сне, за окном шипение машин — ночной подвоз. Все чужое, чужое. Жизни мышья беготня[703]

.

24^го. Хотел дождаться посылки — и отправить в конверте, но нельзя. Вчера опять приехали из Уссури без посылок и почты. Один написавший доверенность 10/X — вот уже ровно 2 недели ждет посылки. То, что писем давно нет, еще хуже.

Я устал от одиночества в людской толчее. Весь день, до позднего часа — она не стихает у нас. Без конца, без конца.

В моей жизни здесь не могу найти никакого смысла. Настроение у людей подавленное и какое-то ко всему равнодушное, кроме своего ежедневного пайка.

Ничего для познания жизни я больше не получаю. То немногое нужное, что мне еще следовало от жизни здесь получить, я уже получил. Сейчас ощущение пустоты. Я здесь ни в чем не могу уловить ритмов, в особенности в быту. И только твои письма поддерживают волю к жизни. Это очень точно. Ну, мой дорогой друг, — до свидания в следующем письме.

Твой Коля.

P. S. Сонюшка, я не ропщу, я хорошо понимаю, что и здесь жизнь. Могло быть для меня много хуже.

Пришло твое письмо и Гогуса. Силы еще есть.

25 октября 1939 г. Лесозаводск

Моя дорогая, любимая Сонюшка, вот видишь, что делают со мною твои письма, хотя бы и печальные. Снова радуюсь, что живу. Рад и инею на досках, который скоро исчезнет, рад и самой работе. Совсем другой человек, чем был вчера. Отвечу на твои вопросы: диуретин получил. Масло в последней посылке было без привкуса. 8 рублей в посылке получил, и те, что были в нитках, тоже. Деньги в этот перерыв между посылками пригодились очень — хотя кормят нас теперь лучше, но у меня появился аппетит. Очень тронут письмом от Гогуса. Не пиши «все относительно» по поводу влюбчивости Гогуса. Впрочем, Гогус, когда сердце его свободно, оно легко воспламеняется новой любовью.

Ты пишешь, «это пишу я, которая по натуре так любила и любит жизнь». Эти слова напомнили мне весну 1919 г. — последнюю мою весну ничем не омраченного, полнозвучного счастья. Я был на «Сверчке на печи». Пьеса произвела на меня глубокое впечатление. Затронула какие-то особенно тонкие струны души. И вот в последнем акте Джон (тогда его играл <Хмыра>) сидит у своего очага с ружьем, готовый на убийство и на самоубийство, — и говорит, как в бреду, «Как я ее любил», а сверчок на печи поправляет «Джон, Джон, не любил, а люблю, люблю», и Джон за сверчком повторяет — «Люблю, люблю».

Помню белую ночь, как мы возвращались. Зеленоватый блеск окон. Тени на светлых каналах, узор решеток, светлую иглу Петропавловки. Через день я дежурил ночью на подъезде и перечитывал текст повести Диккенса. Как душа до краев была полна нежного, но крепкого счастья. А за стеной — мой ученик Дима Верховский[704] играл «Весну» Грига. Это были уже последние дни: вскоре заболели наши дети…

Ты поправилась и прибавила снова к «люблю» — «люблю». Это хорошо. И я ее люблю. И еще раз вместе с Жан Кристофом готов сказать: «Жизнь — это трагедия. Ура!» Да, несмотря на весь трагизм ее, я «приветствую ее — звоном меча».

В бараке у нас устроены вместо топчанов нары — вагонки (как в вагонах — в два этажа — на два человека). Стало просторнее. И хотя опять будут свешиваться над мной чьи-то ноги, а сосед будет свои ноги во сне — накладывать на меня, дышать на меня, чихать и кашлять. Все же это лучше, чем та теснота, что была. А помнишь, как я избегал спать вместе. Помнишь нашу комнатку в Сочи, когда я лег на койку, а ты заставила меня взять с твоей кровати тюфяк. Кроме того, вчера ежедневное совещание было перенесено в другое помещение. Я остался один. Было тихо, и я был один. А тут принесли письма. Хорошо! Сейчас день — опять лучезарные сопки в легкой голубоватой дымке. Осенний костер листвы — погас. Мягкий ветерок. Мирная отрешенность.