Николай Анциферов. «Такова наша жизнь в письмах». Письма родным и друзьям (1900–1950-е годы)

Сейчас читаю Короленко «Слепой музыкант». С ним связывается весна 1908 г. Веранда дома № 37. Таня больная, в шезлонге, похудевшая и с горящими глазами. Это было начало ее болезни. Кругом друзья, так много значившие друг для друга, так верившие в свою избранность. А там за домом — вишневый сад — весь в цвету — окаймленный стройными тополями…

Выпал глубокий снег. Намело сугробы. Жизнь еще сжалась, как маленький кулачок.

К нам приезжала агитбригада. Ставила, между прочим, — «Цыгане» — Пушкина. Прораб пригласил меня сесть рядом с собой и своей женой (он вольнонаемный) и был очень любезен со мной. Тут же сидел начальник. Как видишь, ко мне относятся хорошо. Вообще жизнь теперь, несмотря на страдания от холода на работе, — стала терпимей. Хорошо, если здесь до отправки всех нас в иные отделения или даже лагеря пройдет зима.

Мне чуточку грустно, Сонюшка, и очень хочется прижаться к тебе и положить голову на твое плечо. Хочется, чтобы в ответ и ты приласкала меня. Милая-милая — как ты далеко, как далеко все, чем я жил, что я любил.

Обнимаю тебя.

Твой Коля.

29 ноября 1939 г. Лесозаводск

ОСВОБОЖДЕН БЛАГОДАРЮ КРЕПКО ЦЕЛУЮ = КОЛЯ[726]

11 декабря 1939 г. Иркутский вокзал

ВЫЕХАЛ ИРКУТСКА ОДИННАДЦАТОГО СОРОК ПЕРВЫМ ЦЕЛУЮ = КОЛЯ

14 декабря 1939 г. Тюменский вокзал

ШЕСТНАДЦАТОГО ВСТРЕЧАЙ ДОМА КОЛЯ[727].

Дополнение

Генеральному Прокурору Ворошиловской области[728]

Заявление

з/к Анциферова Николая Павловичаиз 16-ой колонны 19‐го отд. Амурлага

На основании личного разговора с Вами во время Вашего посещения 16-ой колонны 19‐го отделения Амурлага я обращаюсь к Вам с просьбой оказать содействие по пересмотру моего дела.

Осужден Тройкой НКВД Московской области в 1937 г. сроком на 8 лет заключения как к/р, на следствии мне было задано 3 вопроса.

Когда я встречался с гражданкой Григорьевой, что означает сделанная ею мне записка, в которой она рекомендует мне двух людей?

Гражданку Григорьеву я знал, когда еще был гимназистом. Не встречался с нею 28 лет. В конце 1937 г. она приехала в Москву, узнала мой адрес и зашла ко мне. Я встретился с ней при выходе из квартиры, направляясь с женой в театр. Принять ее я не смог. Беседа наша длилась не более 15 минут. Она сообщила мне, что ее муж арестован, что она приехала хлопотать об освобождении, но не знает, к кому обратиться. Я сказал, что о таких хлопотах не имею понятия. Вероятно, нужно обратиться к прокурору. Вот весь разговор с нею, происходивший в присутствии моей жены. Больше я ее не видал.

Следователь показал мне записку, написанную на клочке бумаги, в которой она рекомендовала мне двух неизвестных мне лиц. Этой записки я не получил и поэтому дать исчерпывающее объяснение ее содержания не могу, полагаю, что Григорьева хотела, чтобы я дал этим лицам какую-нибудь работу, помог устроиться на службе в качестве сотрудника Гос. Литературного Музея, на работу художником, шрифтистом, фотографом. Я просил об очной ставке как об единственном средстве выяснить точно смысл записки. Мне было в этой просьбе отказано, и я был, таким образом, лишен единственного средства.

2) Кто эта Мария Васильевна, которая <фрагмент текста утрачен> апреля 1937 г. напоминала мне по телефону о каком‐то совещании.

Среди моих московских знакомых я не помню носящей это имя. По всей вероятности, это служащая какой-то канцелярии или неизвестная мне сотрудница Областного бюро краеведения. Помню, что мне по телефону в конце апреля звонили о совещании Пушкинской комиссии в связи с днем рождения поэта, Пушкинским праздником в Парке Культуры и отдыха им. Горького в Москве, <далее фрагмент текста утрачен> ко мне действительно обратился один из московских краеведов с предложением приобрести для Литературного музея подробный план Пушкинской площади, а также мест, связанных с памятью Пушкина. Фамилии этого краеведа я вспомнить не могу. Таких и подобных предложений я по роду работы в Литер. Музее получал очень много, как материал, на основании которого мне предъявлена ст. 58 п. 10.

Вопросы не содержат в себе никакого обвинительного материала, и вряд ли они повлекли бы столько тяжких для меня последствий, если бы не прошлая судимость.

В 1924 г. я был сослан в Омск на три года также из‐за встречи с моим знакомым Серебряковым А. Э. (в настоящее время научн. сотр. одного из музеев Академии наук в Ленинграде). Через 2 месяца приговор был отменен, и я был возвращен к прежней работе в Ленинграде. В 1929 г. был привлечен ГПУ по обвинению по ст. 58¹¹, а в 1930, как мне объяснил следователь, ведший мое дело в 1929 г., я был вызван из лагерей на доследование в связи с моей работой как историка, снова по той же ст. и тому же пункту (дело академиков Е. Тарле и С. Ф. Платонова). На следствии я показал, что действительно защищал интересы истории как научной дисциплины и в школе, и в краеведении.