Николай Ежов и советские спецслужбы

После того как в ноябре 1938 года «недремлющего наркома убрали из НКВД, эти песни петь прекратили. И масштаб чекистского культа резко сократился, хотя в той или иной степени пропаганда достижений органов госбезопасности и разведки в массах продолжалась вплоть до последних лет существования Советской власти.

Личный культ Ежова в стране был уникальным в советской истории и по своему размаху уступал только культу самого Сталина. Как отмечают Н.В. Петров и М. Янсен, «трудно представить себе, но Ежов был одним из тех шефов «тайной полиции», которые наиболее превозносились советской пропагандой. Необычайный кратковременный культ Ежова в 1937–1938 годах был беспрецедентным по масштабам»[241]. И этому было свое объяснение. В годы Большого террора Сталину было необходимо, чтобы о Ежове знала вся страна, буквально каждый ее житель. Иосифу Виссарионовичу требовалось, чтобы именно с Ежовым население СССР в первую очередь связывало террор 1937–1938 годов. Этот террор замышлялся как кампания, ограниченная по времени. А поскольку его жертвами, включая тех, кто отправился в лагеря, должны были стать миллионы человек, он не мог не вызвать недовольство в стране, поскольку у жертв оставались на воле родственники, друзья и знакомые, и многие продолжали считать, что либо они ни в чем не виноваты, либо наказаны чрезмерно сурово. Поэтому на завершающей стадии Ежова требовалось убрать, сначала с поста главы НКВД, а потом и из жизни. У обывателей террор должен был ассоциироваться с Ежовым, а его прекращение – с его уходом. Тем самым в массовом осознании террор не относили на счет Сталина, а только на счет «зарвавшегося» Ежова, которого Сталин «поправил», убрав с поста главы картельных органов. На самом деле для Ежова его расцветающий пышным цветом культ был предвестником гибели, но сам Николай Иванович, в силу недалекого ума, этого не осознавал.

Культ Ежова сопровождался появлением соответствующих живописных произведений, причем их творцы таким образом собирались также с помощью «стального наркома» решить свои бытовые и иные проблемы. В дневнике художника Владимира Михайловича Голицына (в 1943 году он умер в лагере) 6 августа 1938 года был записан следующий характерный рассказ: «Вечером Калманок (один курортник – зять Марии Яковлевны Сулейман) рассказал нам любопытную историю фотографа Н.Н., который сделал на фарфоровой планке портрет Ежова и послал его с письмом, полным всякими сетованиями, Сталину. В пропускном пункте приняли пакет. В письме Н. пишет, что преподносит вождю свое произведение, что бюрократы мешают ему размножать этот великолепный агитационный материал и что у него отвратные квартирные условия. Через 20 дней Н. вызвали на Лубянку, где он с трепетом ждал 2 часа. Ввели в кабинет Ежова. На стене Н. увидел свое произведение. Ежов сказал, что портрет очень понравился Сталину, что Сталин подарил ему его, что все рогатки будут устранены и что Н. может выбирать любую из 6 квартир, которые ему покажут. На Тверской, рядом с Глазной больницей, в новом доме Н. показали умопомрачительную роскошную квартиру со всеми удобствами, с сундуками и шкафами, полными шикарной одежды, два фотоаппарата, библиотека и пр. В этой квартире жил какой-то иностранец с женой и был арестован незадолго до этого. Н. предложили немедленно занять квартиру и заплатить 6000 руб. за вещи, стоящие в 10 раз больше. Он, конечно, занял квартиру. Из Моссовета ему звонили и тоже предлагали квартиру. Но теперь дела его швах, т. к. до «чуда» он набрал авансов в крематории на портреты для урн, а тут хвост трубой носится и не выполняет договоров. Заказчики подали в суд. Рассказ произвел на нас глубокое впечатление»[242]

.

Тут как раз пригождались квартиры и другое имущество, конфискованное у «врагов народа». Впрочем, новых владельцев квартир и дач уже через несколько месяцев могла постичь та же участь, что и их предшественников.

Сам Ежов с 1936 года жил в Кремле, куда перебрался из квартиры в Большом Кисельном переулке (ранее он жил в Малом Палашевском переулке). У него также была роскошная дача в Мещерино, живописном месте на берегу реки Пахра на юго-востоке от Москвы, сразу за Горками Ленинскими, где располагались дачи многих советских руководителей[243].

14 октября 1937 года А.К. Гладков в своих дневниковых записях вернулся к теме Большого террора: «Наш дом снова пострадал на прошлой неделе. Взяли старичка профессора. Оргия арестов не утихает. Оптимисты считают, что к выборам все затихнет. Выборы назначены на 12 ноября. Логики в этом мало, но верить хочется. А пока что арестован на вокзале вернувшийся с триумфальных парижских гастролей со своим ансамблем Миша Шульман, которому я так завидовал летом. Вчера в «Правде» сообщено, что в политбюро введен Ежов. Рухимович арестован (народный комиссар оборонной промышленности СССР Моисей Львович Рухимович был расстрелян 29 июля 1938 года, а в 1956 году его реабилитировали. – Б.С.

) и на его место назначен М. Каганович»[244].