Но тогда была война

А он к ней снова подошел. Ну что, стоишь? Не уехала? Не надумала? Так и будешь стоять, а детки твои с голодухи опухнут или помрут. Закрутились, завертелись у Марии перед глазами картины, которые ей этот бугай пророчил, и как она перед Михаилом на коленях стоит, прощения молит, и как он ногой ее отпихивает, а сын с дочкой в гробиках лежат бездыханные. Многое что еще промелькнуло в ее сознании; она теряла сопротивление, вспомнились чьи-то бабьи слова поездные по этому поводу: не смылится, хи-хи-хи…

Ну что? — пробился к ней голос железнодорожника. Куда идти, спросила Мария и едва узнала свой голос. Он отвел ее в сарай с углем и там, на куче угля взял ее нагло и грубо.

Он не посадил ее на поезд сразу, а еще пару дней таскал в этот сарай, всякий раз обещая, что вот на следующем, на следующем, на следующем уедешь, уедешь, уедешь. Надоела она ему, что ли, наконец, только втиснул он Марию в вагон, предъявил проводнику какой-то документ, и что-то ему наказал.

Доехала! Примчалась домой, все живы, слава Богу, обрыдалась и скорее в корыто: терлась, скреблась до крови мочалкой, стоя в горячей воде, смывая грех. Плакала у соседки Клавки на плече, открылась ей, каялась. Маруська! — ахнула соседка, да ты седая! Ну ничего, мы маганцовочкой закрасим и горюшко твое завьем веревочкой и водочкой зальем. Залили. Лед в груди растаял. Вроде все хорошо. Ну а что дальше? Надо снова ехать, пропитание добывать. Может, кому что поменять надо? Я помогу нуждающимся. И пошло-поехало. Загуляла, закутила Мария, вот тогда и приклеилось к ней прозвище Кутиниха. И попался ей через полтора года на пути в Моршанск еще один железнодорожник. Этот уже — на всю оставшуюся жизнь.

РАБОЧИЙ КЛАСС

Изложи я про все, что вспомнилось, лет пятнадцать назад, редактор сделал бы строгое лицо, большие глаза и, тыча пером в рукопись, спросил бы автора: а где же у вас руководящая роль партии? Где рабочий класс? Как-то получилось, что воевать супостата первыми ушли крестьяне да рабочие и коммунисты-добровольцы; конечно, многие из творческой и технической интеллигенции тоже встали под ружье, это истина азбучная. Остатки рабочего класса, лучшие спецы и нестроевые трудились на заводе. Брели поутру к проходной, созываемые заводским гудком на смену, и глухо вторил их шагам булыжник Пролетарской улицы и цокал под протезами отвоевавшихся. А кто и с пустым рукавом шел на рабочее место.

По вечерам и выходным в теплое время копались на огородах, поигрывали в картишки и домино. И во многих семьях уже не было отцов и мужей, и вдовы из последних сил поднимали детей. Рабочий класс вкалывал в цехах, в заводском коллективе, были и собрания, и соцсоревнования, и доски почета, и вымпелы, и крошечные премии и грамоты почета. Там велась партийная и профсоюзная работа, идеологическое воспитание масс. А на улицу оно, увы, не распространялось.

Сосед наш Алексей Дмитриевич Хлебников, дядя Леша, функционировал по партийной науке где-то в Московском метрополитене. А когда приезжал домой, отобедав, разворачивал "Правду" и читал вслух громко и внятно передовицу и матери приказывал слушать. Бабка кивала в такт словам седой головой и радовалась, какой у нее сын умный. А однажды она, позабывшись, поставила на горячую плиту его валенки подсушиться, а они сгорели, напустив вонючего чаду на весь дом. За это сын отчитал ей такую передовицу, что ее с перепугу хватил удар и она уже не поднялась.

Это была первая смерть в моей жизни, которая предстала передо мной в виде сморщенной старушки с острым носом и проваленным ртом, лежащей в просторном гробу, отчего мне стало страшно на долгое время. Это был даже не страх, а ужас, потому что передо мной разверзлась ледяная бездна вечности и я понял, что я тоже смертен. И явятся ко мне бессонные ночи, улеты в вечность и в бесконечность, от которых сжимается и заходится в тахикардии сердце и покрываешься потом: как это так, как понять, что меня не будет никогда, никогда? Душа подростка работала в режиме крайнего напряжения, представлялась оледеневшая Земля без жизни, без людей и лесов, рек и цветов. И меркло солнце, и миллионы ледяных лет надвигались космическим холодом. Ладно, успокаивал я себя безнадежно, ученые что-нибудь потом придумают. Мысль о том, чтобы придумать что-нибудь самому, не приходила…

Мы, переулочные, водились с заводскими ребятами, играли у них во дворе — и в волейбол, и в попа-гонялу, и в двенадцать палочек, пряталки, салочки, колдунчики. Опять же это было уже в послевоенные школьные годы. А работяги за нами приглядывали, разнимали драчунов. Вот и все влияние рабочего класса.

ЛИНИЯ