Ночной приятель

Он так торопился вон из дома, что даже не улучил минутку и не узнал у товарища Штосса, правду ли сказал ему Константин: все же был один шанс из ста, что трезвомыслящий милиционер, привыкший все понимать буквально, как-то неправильно истолковал глубокую идею Исайи Алексеевича, — или один шанс из тысячи, что неудачно разыграл простака, приютившего его на ночь. Не успел начаться рабочий день, как ввалился первый посетитель, и Ванюша даже кивнул ему, как знакомому, — это был выдернутый Севастьяном из Баландина председатель сельсовета, с которым Ванюша вчера въехал на телеге в город.

— Исайя Алексеевич! — выпалил посетитель с порога. — Я к твоей милости!

Товарищ Штосс вздрогнул, побагровел, страшно надулся, еще больше раздался в размерах и затряс квелыми щеками.

— Ка-ак? — ахнул он и попытался приподняться со стула, но его, кажется, даже ноги не слушались от возмущения. — Какой еще "твоей милости"?

И пока он, выплевывая слова, читал съежившемуся посетителю лекцию о всеобщем равенстве и о проклятом наследии царизма, которое советская власть отменила бесповоротно, Ванюша каллиграфическим подчерком выводил в журнале имя и фамилию бестактного визитера, опростоволосившегося с первых же шагов.

— А еще председатель сельсовета… — Товарищ Штосс возмущенно затряс головой и стал со своими вытаращенными за линзами очков глазами походить на большую взъерошенную сову. — Как не стыдно, Клим Григорьевич. Мы еще удивляемся, почему такие возмутительные вещи происходят в Баландине. А оказывается, самым сознательным людям, по сути, все равно, что народная власть, и они не в курсе, чем она от прежней отличается.

Но он все же оттаял, разжалобился и усадил посетителя на их неизменный венский стул для посетителей.

— Отпусти, Христом Богом… — проговорил Клим Григорьевич, одергивая засаленные обшлага куртки. Выпалив опрометчивую фразу, он осекся, озлился сам на себя и заговорил с горячностью: — То есть, раз народная власть, войди в положение крестьянина, что сейчас первостепенное для сельского хозяйства время, каждый час в поле на вес золота. А меня сюда на три дня, зачем, кто придумал в августе хоронить? Шесть лет кости лежали, каши не просили — погребли бы где-нибудь к Казанской… то есть к годовщине Октябрьской Революции.

Черты его выразительного лица ходили ходуном, кончик носа подрагивал, и Ванюша заметил, что председатель сельсовета, взяв роль деревенского простачка, явно переигрывает. На кирпичном от загара лбу светилась молочнобелая полоса, обозначавшая место, всегда закрытое картузом, который сейчас, во исполнение азбучного этикета, лежал у него на коленях.

Маленький рот товарища Штосса искривился, глаза заблестели, и начальник посмотрел на Ванюшу торжествующе, словно хотел сказать: "Видишь, я был прав" — хотя Ванюша никогда с ним и не спорил.

— Ох, Клим Григорьевич, — выдохнул он укоризненно. — Ты хоть не классовую сознательность, а элементарный стыд поимей: тебе бы с этим на глаза мне не показываться да от людей хорониться. Как так можно не по-человечески? Думаете, все советская власть спишет? Смотри: убили молодого парня ни за что, мало того — при исполнении. Так даже на кладбище не похоронили. Тебе бы впору ответ держать как положено, а ты мало что своих убийц покрываешь, так еще недоволен, что от тебя лично потребовали сущую малость — отдать последний долг. — Он придвинул к себе стопку бумаг и поправил очки. — Нет, видимо, зря вас жалели: надо дело возбудить. Убийство — вещь серьезная… срока давности не имеет.

Тихая речь товарища Штосса прозвучала так убедительно, что перетрусивший Клим Григорьевич вцепился в картуз изо всех сил.

— Стой, рассуди, — из перекошенного рта полетели брызги. — Убивать плохо, понятно, — а зверствовать, не тем будь помянут покойник, разве советская власть разрешала? Разве это государственный подход? Все подчистую гребли: семенное зерно, не семенное… а народ только землю увидел, обнял ее, пощупал, вздохнул свободнее. Ведь у нас в Баландине земли совсем не было — по тропке не пройдешь: помещица Рослякова сидела, как мироед, как кровосос какой-нибудь — всем владела, шагу ступить нельзя. Тут бы волю дать, чтобы попривыкли, приноровились… а они приехали, как разбойники, и грабить. Хуже, чем жандармы… те в народ не стреляли. А на кладбище не похоронили — там родители лежат, могилы свои… а тут человек чужой, пришлый, ничей… куда его? И насчет убийства — малый, что его вилами заколол, сгинул, а невиноватым ответ держать при народной власти — неправильно, и меня тут на привязи держать, как козла отпущения, неправильно, что хочешь делай.

Пока председатель раскачивался на стуле и размахивал руками, товарищ Штосс изучал его спокойно и задумчиво, как ученый-натуралист исследует неизвестную ему форму жизни.