Ночной приятель

Прошел почти час, прежде чем он разобрался в том, что творилось, и понял, что прятать голову в песок, словно страус, и находиться в неведении коварных замыслов пришельца — еще опаснее, чем прикидываться, что ты тут посторонний и вообще — сбоку припека, когда именно тебя происходящие события касаются в первую очередь.

Он застал на их грязноватой кухне, где непривычно пахло свежим бельем, безобразную картину: его ночной гость вполне овладел ситуацией и вел себя как триумфатор. Он, эффектно поставив кудрявую голову, мерцавшую золотом в лучах заоконного солнца, прохаживался вдоль буфета с бронзовыми вензелями, лукаво играл синими глазами и вещал какую-то запредельную ерунду, которую обитатели квартиры выслушивали, раскрыв рот и едва ли не затаив дыхание, — за исключением непробиваемой, занятой домашним делом Моти: ее широкая спина явно игнорировала шутовской спектакль, а из ее угла доносилось шипение и то и дело выстреливал пар, как из пасти дракона. Взятый врасплох товарищ Штосс даже не ерзал на неудобной табуретке, которую он облюбовал не глядя — приземлился на первое, что пришлось.

— Без поэзии, — кривил рот ночной гость, и Ванюша непроизвольно позавидовал отличному, из тонкой серебристой шерсти, костюму, подчеркивавшему мускулистую фигуру, — вы сдохнете в грязи. Наладились строить новый мир среди пустыни людоедской, где звери не понимают вашей муштры. Как вы с ними заговорите — "направо", "налево", "шагом марш"? Ведь чтобы чего-то добиться от этих заржавленных душ, надо подобрать слова и слова. Веры не будет вам, узколобым. Без веры нет поэзии, без поэзии нет красоты, а без красоты получится казарма — кривобокая, серая, холодная.

Он выплевывал слова прицельно и презрительно, словно читал судебный приговор. На его скульптурные выпуклые веки легла землистая тень, и со стороны казалось, что его лицо вправду тронуло загадочное тление, прибавлявшее роковой убедительности тому, что он говорил. К Ванюшиному удивлению, даже жестокосердый, заговоренный от эмоций Севастьян, который в необыкновенном волнении постукивал веснушчатыми пальцами по расстеленной на столе газете, открылся Ванюше в непривычной ипостаси впечатлительного школьника.

Товарищ Штосс раздраженно сдвинул по столешнице вилку с гнутыми зубцами и заметил с редкой для себя неуверенностью:

— Перед нами серьезные цели. Стране нанесен страшный удар, от которого она не оправилась. Нищета, болезни, неграмотность… все это будет ликвидировано в срок. Сейчас промышленность разрушена, голод не снят с повестки дня. Мы отстали от мира, мы ослаблены, капиталисты всех стран ждут момента, чтобы сворой навалиться на пролетарскую республику. Когда в стране будет крепкий базис, когда люди будут сыты, здоровы, иметь работу… когда будут оружие, армия… придет время, чтобы заниматься красивой надстройкой.

Ночной гость издевательски рассмеялся — хрипло, словно закашлялся.

— Не будет базиса. У вас же все наперекосяк! Вы, передовой отряд ваших пролетарских масс… талдычите о целях, а сами вошь раздавить ленитесь. Вселились в чужой дом и превратили его в хлев. Посмотрите, что за дрянь! — Он крутанулся на каблуке, обводя взглядом кухню, и Ванюше сразу бросились в глаза грибковые потеки, вздыбленный паркет, гнилая тряпка, серые от пыли занавеси и отчетливый след Севастьянова сапога на полу. — Стол шатается… — Ночной гость пнул неповинную мебель. — Подложили бы чего-нибудь под ножку… Мотя! Сунь туда эту книженцию, ей все равно другого применения нет…

— Новая, что ж портить, — буркнула Мотя, поставив утюг на солдатское одеяло. — Бумажку можно сложить…

— Давай, говорю! Кто это, Энгельс? Он у вас как псалтырь с уставом? Молитесь на немецкого бюргера-недоучку…

Мотя повертела брошюрку, подсунула ее под ножку стола и навалилась на угол, который сразу обездвижил, как влитой.

Ванюша поразился, что никто из понурых зрителей — даже взрывной Севастьян — не заступился за поруганного классика марксизма. Расстроенный товарищ Штосс, свесив бока с табуретки, обмяк, как побитый. Ванюше, испуганному за начальника, помстилось, что скелет товарища Штосса как-то вдруг развалился на груду костей и ни одна связная подпорка больше не поддерживает рыхлое тело.

— Мы обязаны думать не о себе, а о других. Не о том, что шатается личный стол, — это мелочное мещанство — а что мы можем сделать для рабочего класса. Партия — это авангард передового класса… союз бескорыстных, чистых рыцарей. Мы обязаны — обязаны быть безупречными, иначе народ нам не поверит… чуткий народ не поверит. А без веры — точно — ничего не будет…

Он с молитвенным отчаянием сложил пухлые ручки.