Ночной приятель

Ванюша, который свежо помнил мужчину, обмотавшего голову пиджаком и стреканувшего в полымя, не узнал крепкого спасителя в обессиленном пациенте, словно размазанном по больничной кровати, как каша по плоской тарелке.

Мотя, и без того не вызывавшая у него симпатии, показалась ему особенно отталкивающей в минуту, когда плачевный вид страдальца не тронул его сердца, а скорее наглядным показом, как безобразно увечье даже в героическом — видимо, особенно в героическом варианте, — задел его эстетическое чувство, оскорбленное столь неаппетитным уродством.

— Вам, наверное, награду дадут, — со скорбью наклоняясь к больному, прошелестела медсестра, трогая бескровной ладонью грязноватый марлевый лоб. — За отвагу на пожаре.

Ванюша не назвался, но то ли она собственным рассуждением приняла его за официальное лицо, то ли просто утешала калеку.

— Сам виноват… — проговорил обгоревший, еле двигая запекшимися, похожими на древесную кору, струпьями вместо губ. — Дурак потому что… Нечего было лезть к Таганову… соблазнился… бог покарал. Бог не Тимошка… Медсестра ровно, как кораблик по штилевой воде, выплыла из палаты, и Ванюша остался с калекой один на один.

— Золото поманило… — бормотал обгоревший, и Ванюша, который только видел, как шевелилась повязка у зловонного, тронутого разложением рта и как трепетал край бинта у ноздрей, не понимал, слышит он сознательный рассказ или бред. — Младший Росляков еще в германскую собрал фамильные ценности и передал на хранение… Тагановские стены из пушки не пробить. Он из росляковских крепостных… со старым Росляковым дела вершили на пару. Вывезти не успел, точно знаю. Помещичий дом грабили три раза — ничего не вынесли, серьезного не нашли — так, ерунду… все здесь… прости, господи… прельстили неправедные сокровища… помирай в скверне, как собака.

Трусоватого Ванюшу так обескуражила эта нехитрая исповедь, что ему ни секунды не закралась в душу мысль воспользоваться признанием и самому промыслить спрятанные ценности. Горестный результат кладоискательства был чересчур нагляден.

В угнетенном состоянии духа он вышел на улицу, и ноги сами понесли его по Первомайской улице, мимо двухэтажных, обведенных кованым чугунным гипюром домов с балконами; мимо особняков с неказистой — из подручных средств — кирпичной отделкой; мимо куч щебенки, где чинили мостовую и где два парня, шкрябая по тумбе клейстерным квачом, клеили театральную афишу, — по сонному и пустынному, как берег после схлынувшего прилива, и очень скучному городу, в котором, как казалось на первый взгляд, ничего интересного не происходит и не может по определению происходить.

На всякий случай он завернул к дому Таганова, который со времени пожара кое-как огородили хлипкими вешками — больше ради проформы, потому что для настоящих воров подобная преграда выглядела как насмешка. Пустые проемы и обгорелые балки, в беспорядке торчащие из рухнувшей кровли, отпугивали любопытствующих зевак. Дом казался давно, окончательно брошенным — никто не думал чинить строение или разбирать завалы. На углу маялся от безделья сутулый красноармеец, изучавший всех, кто поднимал глаза на постылые останки, с ненавистью: длинная, бьющая по ногам винтовка, которая болталась за его спиной, явно была ему в тягость. Ванюша, не привлекая чрезмерного внимания строгой охраны, отвел глаза, прошел мимо и вернулся на Первомайскую улицу, которая понесла его домой.