Новое о декабристах. Прощенные, оправданные и необнаруженные следствием участники тайных обществ и военных выступлений 1825–1826 гг.

Между тем, уже после освобождения Львова следствие получило новые показания, свидетельствующие об его участии в тайном обществе. По-прежнему, уличающая информация исходила от Оболенского. В его дополнительных показаниях, данных в ответ на вопросные пункты от 14 марта, речь вновь шла о том, что Оболенский на квартире Ростовцева лично объявил Львову о планах заговорщиков и намерениях на 14 декабря. Замысел выступления, сообщенный Оболенским, заключался в намерении объявить солдатам о новой присяге как «обмане», собрать войска перед Сенатом, требовать объяснения причин, почему отказывается от престола Константин Павлович, объявить, что пока он жив, гвардия не вправе присягать другому кандидату, требовать собрания «представителей от губерний по примеру Соборов» для «назначения императора и формы правления», до созыва же этого собрания образовать Временное правление. Оболенский еще раз подтверждал, что он лично объявил этот план и намерения членам, связанным с ним по линии заговора напрямую: Кожевникову, Ростовцеву и другим, в том числе Львову. Показания Оболенского были зачитаны на заседании 16 марта, но никакого влияния на дело Львова они уже не оказали[630]

.

Крайне важным документом для анализа хода следствия по делу Львова, сохранившимся среди бумаг Комитета, является отношение начальника Главного штаба Дибича к председателю Следственного комитета Татищеву от 19 февраля. В нем сообщалась воля императора: «Касательно же лейб-гвардии Измайловского полка поручика Львова Его величеству угодно знать, скоро ли мера прикосновенности его к делу приведена будет в ясность, и желает, чтобы сие было кончено без замедления»[631]

. Причем слова о желании быстрого завершения расследования были приписаны отдельно рукой Дибича. Это характерный пример прямого вмешательства Николая I в ход следствия в отношении лица, принадлежащего к семейству, входившему в императорское окружение. Распоряжение императора, без сомнения, в немалой степени способствовало тому, что имевшиеся у следствия достаточные весомые уличающие показания, сделанные безусловно осведомленным руководителем заговора Оболенским, не были приняты во внимание, а оправдывающие Львова свидетельства его родственника Кожевникова и близкого друга Ростовцева (последний полностью отрицал и свое участие в заговоре) были признаны более авторитетными.

Следователей не смутили показания Оболенского об участии в тайном обществе Кожевникова и Ростовцева, о неоднократных конспиративных разговорах, которые вел с Львовым он и другие участники заговора, о растянутом во времени, постепенном посвящении Львова в планы и намерения заговорщиков. Показания Оболенского прямо свидетельствовали о состоявшемся принятии Львова в тайное общество, осуществленном двумя лицами при его собственном участии, о разговоре с Львовым, открывшим последнему конкретный план восстания, об осведомленности офицера в конкретных мерах, принятых в ходе подготовки мятежа.

Позиция Львова, проявленная на допросах и в письменных показаниях, была неколебимой на протяжении всего расследования. Он полностью отрицал любую формальную связь с тайным обществом и заговором, переводя свидетельства о контактах с членами общества в плоскость служебных и дружеских отношений. Следует признать, что такая позиция в ситуации, когда два свидетеля отрицали главные уличающие показания, являлась единственно пригодной для официального оправдания.

Весьма характерно, что многие обстоятельства дела Львова и, в первую очередь, содержание полученных на следствии уличающих показаний были опущены в воспоминаниях его брата А. Ф. Львова. Согласно им, только спустя месяц после ареста состоялся допрос И. Львова на заседании Комитета, на котором ему было объявлено окончательное решение следствия: он найден невиновным; ему тут же выдали аттестат. По версии мемуариста, вобравшей в себя, очевидно, семейное предание (в основу которого легли, по-видимому, рассказы сумевшего оправдаться брата), Львов «был оговорен злоумышленниками, которые старались увеличивать число преступников, полагая, что чрез то будет облегчена участь их самих». Любопытно, однако, что автор свидетельства, далекого от воспроизведения многих реальных обстоятельств дела, особо отмечает: «по возвращении домой Илья не верил своему счастью, не верил, что он дома»[632]. Все значение этого наблюдения раскрывается, если принять во внимание серьезность обвинительных показаний, имевшихся против Львова.