Новое о декабристах. Прощенные, оправданные и необнаруженные следствием участники тайных обществ и военных выступлений 1825–1826 гг.

В письменных показаниях Зубков продолжил линию полного отрицания; он категорически отверг обвинения, повторив сообщение о своем участии в масонских ложах и отказе от предложения войти в состав общества с благотворительной целью. Свои контакты с главными обвинителями Зубков поставил в рамки дружеских отношений, утверждая, что никогда не имел с ними политических разговоров. От Пущина слышал о пользе освобождения крепостных, «жалобы на судопроизводство»; разговоры о важных предметах встречал со смехом, зная его как человека «веселого». О цели его отъезда в Петербург в дни междуцарствия не знал. В некотором противоречии с занятой позицией, с заявленным отсутствием политических разговоров Зубков показал, что с Кашкиным говорил о «французском правлении», депутатах, улучшении судопроизводства, адвокатах и т. д., но о тайном обществе не говорил, дополнительно сообщая, что сам вскоре «совершенно перестал заниматься политикою» (?!), «закрыл Сея и Сисмонди»[660]

. Согласно «Рассказу», Зубков счел также нужным «открыть» о собраниях у Колошина по вечерам, на которых он часто бывал («мы обыкновенно съезжались все у Колошина…»), но, не дожидаясь их завершения, сам лично уезжал домой (в показаниях этой детали нет, наоборот, сообщается, что здесь между прочим говорили об «устройстве» своих имений). Зубков ссылался на Данзаса, Колошина и Пущина и вновь утверждал свои отрицания.

В оригинале показаний Зубков большое место отвел утверждениям, что, будучи хорошо знаком с Павлом Колошиным, Кашкиным, С. Семеновым и Пущиным, никогда не слышал от них о тайном обществе. Зубков утверждал также, что не боится ни улик, ни очных ставок и уверен в своей невиновности. Вместе с тем он писал: «Не ручаюсь совершенно за свою память и не могу решительно сказать, чтобы никогда ни с кем политического разговора не имел…». Кроме того, Зубков косвенно ставил под сомнение объявленный им «неполитический» характер своих отношений с некоторыми из названных им лиц, свидетельствуя, «что уже около двух лет… ни одной политической, ни юри[ди]ческой книги не читал и не думал ни о теориях, ни о переменах…». Получалось, что раньше Зубков об этих предметах думал и, вероятно, говорил с известными участниками тайных обществ[661]

.

На примере Зубкова хорошо видно, что одной из существенно важных для подследственного проблем построения линии защиты являлось «объяснение» полученных следствием обвинительных показаний, иными словами – трансформация их содержания из обвинительного в «безопасное». После настойчивого решительного отрицания «политических разговоров», не говоря уже о принадлежности к тайному обществу или знании о нем, Зубков, как он пишет, «не переставал думать» о действии, которое это отрицание произведет на следствие. По-видимому, он не был уверен в эффективности занятой позиции в связи с наличием, по уверениям следователей, показаний авторитетных свидетелей об обратном. Поэтому Зубков решил послать дополнительное показание (оно датировано 15 января), в котором как раз и пытался объяснить появление обвиняющих показаний, очень мало зная об их сути: это была одна из главных уловок следствия. Он решил сообщить о характере политических разговоров, которые он раньше полностью отрицал; этим своим показанием он фактически признавал их: «Члены тайного общества могли считать меня за своего, потому что по приезде моем из-за границы я занимался политикою и восхищался французскими постановлениями… Главными нашими разговорами были судебные дела… никогда не желал освобождения крестьян… Я верил глупым слухам о могущей произойти междоусобной войне после кончины императора Александра…

никогда ни с кем не сговаривался переменить образ правления в России…», а со времени женитьбы перестал заниматься политикой[662]. Но перемены, как считал автор показания, должны исходить от верховной власти; он снова требовал очных ставок. Зубков выражал уверенность в своем оправдании, даже просил у императора гласного оправдания, чтобы официально очиститься от подозрений и вернуть к себе «уважение» в обществе. Вместе с тем из «Рассказа» явствует, что он ожидал очной ставки с большим волнением. В этом можно усмотреть естественное волнение невинно обвиненного перед встречей с обвинителем. Но нельзя исключать и другое: скрываемое им на допросах опасение того, что доказательства невиновности окажутся недостаточными, страх перед обнаружением скрываемой информации.