Новое о декабристах. Прощенные, оправданные и необнаруженные следствием участники тайных обществ и военных выступлений 1825–1826 гг.

Главная проблема системы защиты для лица, действительно замешанного в деятельность тайного общества, состояла в том, чтобы пройти без потерь между «сциллой» демонстрации откровенности и «харибдой» полного отрицания и сокрытия истины. Обвиняемый рисковал признаться в таких отношениях, которые следствие квалифицировало бы как «виновность» (наиболее яркий пример чрезмерной «откровенности» такого рода – П. И. Фаленберг)[393]

, однако и полное запирательство при наличии существенных обвинительных показаний влекло за собой обвинение в сокрытии истины, «упорстве» и могло привести к тяжелым обвинениям (как это произошло с С. М. Семеновым и целым рядом осужденных Верховным уголовным судом). Поэтому подследственный вынужден был принять правила игры, главным из которых являлась декларируемая им полная искренность и откровенность показаний. Искусство оправдания заключалось в том, чтобы поместить в ткань этих «откровенных» оправдательных показаний как можно меньше сведений, которые можно было использовать в качестве обвинения.

В таких условиях подследственный, в зависимости от реальных отношений, в которые он был вовлечен, а также в зависимости от исходных обвиняющих показаний, которыми располагало следствие, должен был строить свою линию, – по выражению Завалишина, «систему» показаний.

Тактика действительной и полной искренности, «раскаяния» с признаниями по основным пунктам обвинения, однозначно вела к серьезным наказаниям. Те, кто ее придерживался, как уже отмечалось, рассчитывали на обещание помилования со стороны следователей и самого императора. Это оказалось блефом[394]

. Для тех лиц, кто был безнадежно уличен, серьезно скомпрометирован, правило откровенности приобретало характер требования «чистосердечного признания» или «раскаяния». Это означало, что следствие и подследственный говорят на одном языке, что последний искренен в своих показаниях и не скрывает важных для следствия обстоятельств. Именно поэтому в первых допросах, на первых встречах с императором так настоятельно звучат требования «раскаяния» и искренности в показаниях, – ведь расследование должно было выявить все важнейшие обстоятельства дела и при этом не сомневаться в достоверности даваемых показаний.

Другой вариант тактики поведения на следствии оказался более эффективным для обвиняемых. В. А. Федоров справедливо заметил, что в арсенал защитной тактики ряда осужденных подследственных входила демонстрация раскаяния с одновременным отрицанием собственной активной роли в тайном обществе и наиболее опасных фактов и показаний, с точки зрения обвинения. Такая тактика усматривается им, например, в случаях А. П. Арбузова и А. И. Одоевского. Число лиц, придерживавшихся этой тактики, достаточно велико: сюда входит большинство осужденных. Однако в силу того, что эти подследственные по итогам расследования были преданы суду, избранная тактика не была последовательно выдержана. Думается, более результативной эта тактика могла быть в случае менее активных участников тайных обществ, которые занимали окраинное положение в движении декабристов. Тот же исследователь приводит пример А. В. Капниста и Е. Е. Франка, которые утверждали на следствии, что хотя и принадлежали к конспиративному обществу, но не разделяли его политической цели[395]

.

Те же, кто в этой ситуации оказывал «запирательство», был неискренен в своих показаниях, отказывался назвать известных ему членов тайных обществ, – попадали под подозрение в укрывательстве важных имен и важных обстоятельств. Полное отрицание, при наличии достаточного (не менее 2–3) количества обвиняющих показаний, в особенности если они касались важнейших обстоятельств и принадлежали лицам, занимавшим видное положение в тайном обществе и непосредственно связанным с наиболее «криминальными» его сторонами деятельности, вело к ужесточению содержания в заключении, усилению давления, к тяжелым очным ставкам. Наиболее известный пример – С. М. Семенов, полностью отрицавший свое участие в тайном обществе вплоть до апреля 1826 г.

Грибоедов оказался вовлеченным в следственный процесс в зрелом возрасте, имея за плечами опыт пребывания под следствием (по делу о «четверной дуэли»). Несомненно, подобный опыт был крайне существен для привлеченных к процессу. Отметим, что, судя по письменным показаниям, Грибоедов в полной мере последовал советам Любимова (либо их содержание совпало с его собственными представлениями о тактике защиты).