Новое о декабристах. Прощенные, оправданные и необнаруженные следствием участники тайных обществ и военных выступлений 1825–1826 гг.

Круг реальных связей с участниками тайных обществ на протяжении 1824–1825 гг. (прежде всего, в Петербурге) не оставляет сомнений в самой возможности предложения Рылеева, сделанного Грибоедову. Нечкина предприняла особые усилия для вскрытия такого рода связей, опираясь на имеющиеся источники, современные эпохе, и данные мемуарных, эпистолярных и других документов[431]

. Нет принципиальных преград для отнесения Грибоедова к числу участников декабристского общества и при анализе его взглядов: то, что он был ближайшим единомышленником членов тайных обществ, никогда не вызывало сомнений как у сторонников признания факта его вступления в тайное общество, так и у их оппонентов; этот вывод следует из всей совокупности документального материала. Заключение, к которому пришла Нечкина, нужно признать объективным: «принципиальных программных разногласий по линии основных политических идей у Грибоедова с декабристами не было». Исследователи констатируют разногласия в тактических вопросах: сомнения Грибоедова в планах насильственного военного переворота

[432]

. Однако эти сомнения были в полной мере свойственны значительной части членов тайных обществ, не исключая и лидеров позднедекабристских организаций (даже наиболее радикального Общества соединенных славян), в том числе Пестеля, Оболенского, П. Борисова.

В члены Северного общества набирались участники литературного кружка, группировавшегося вокруг Рылеева и А. Бестужева. Грибоедов, прибыв в Петербург, органично вошел в состав этого литературного круга. Как отмечает В. М. Бокова, «границы между литературным кружком и тайным обществом оказались очень зыбкими, и попадавшие в орбиту кружка литераторы так или иначе вербовались потом в тайное общество…». «Рылеевцы» «вербовали писателей вполне целенаправленно», доказательством чему являются предложения, сделанные П. А. Вяземскому, В. Д. Сухорукову, Я. И. Ростовцеву, В. К. Кюхельбекеру и др. Основной побудительной причиной для приглашения их в тайное общество служили возможности «использования» их литературного труда и известности. Так, о приеме Ростовцева Оболенский показал: «будучи Поэт, был принят мною единственно как человек, коего талант мог быть полезен распространению просвещения, тем более, что талант сей соединен был с истинною любовью к отечеству и с пылким воображением» [433]. Грибоедов был как нельзя более важен и ценен с точки зрения пропаганды и просветительской деятельности в духе тайного общества, еще большее значение ему придавал факт авторства лучшего произведения агитационного характера, с точки зрения «либералистов»; его выдающийся талант не подвергался сомнению, равно как свободолюбие и патриотизм.

Оценивая показания о Грибоедове, полученные следствием, необходимо заметить, что им свойственна определенная внутренняя противоречивость. Авторы большинства свидетельских показаний выгораживали Грибоедова, стремились интерпретировать свои контакты с известным литератором как дружеские отношения единомышленников, пытались создать впечатление, что Грибоедов мог знать о тайном обществе, но сам формальный прием в конспиративную организацию не состоялся. В ряде случаев, для придания большего веса отрицанию факта состоявшегося приема свидетели по делу прибегали к утверждению о начавшейся, но не законченной процедуре приема, о несочувствии Грибоедова основным целям тайного общества, что вступает в явное противоречие с другими следственными показаниями и данными других источников.