Новый Мир ( № 10 2000)

С. Бочаров считает мою “картину” стихотворения “упрощенной” и “решенной”, мой подход к Пушкину — игнорирующим, если не упраздняющим, свободу “творчества на свой страх и риск” (“риск” — одно из излюбленных понятий моего оппонента); но, выходит, если у кого “картина” и “решенная”, и “риска” лишенная, то как раз у моего критика. Настоящая “нерешенность” и рискованность у Пушкина — в моем понимании. Здесь, в этих бессонных стихах, поэт отчаянно и безоглядно ступил по пути сомнениядальше,чем в “Даре...”, глядя прямо в лицо “духу времени”, эпохе будущих Петь и прочих “научных” атеистов, — как дон Гуан в лицо Командору, как Вальсингам в лицо Чуме. Пошел, но, в отличие от своих героев, вопросом и ограничился: руки не дал, гимна не спел, стихи вопросом оборвал. И не из трусости или оттого, что задумался и “решил” (“Результат оказывается в отсутствии результата”, — сказано у меня), а — гений ему подсказал:тут нет никого и ничего,

тут фантастическое пространство (а в него и кинулось потом просвещенное человечество), тутдно— но не “дно бытия”, как всуе сказано С. Бочаровым, а дно в смыслепадениядуха (“Мой падший дух...” — говорит Вальсингам) и помрачения человеческого разума. Остается оттолкнуться от этого дна, если хочешь жить — то есть мыслить и страдать. Оттолкнуться — значит поверить, признать, что все то, к чему обращены вопросы поэта: и шепот, и ропот, и лепетанье, и трепетанье, и мышья беготня, — все это не только одухотворено, но и существует-то лишь тем и оттого, что есть “Вечности бессмертный трепет”; или, словами одного из персонажей болдинской осени, “правда на земле” есть только потому, что есть она и “выше”.

Только вот как бы объяснить моему оппоненту с его пониманием “природы лирики” Пушкина как “моментального” акта, что все описанное есть не “решение”, якобы придуманное мною Пушкину, ачувство,скорее дажепредчувствие,

поэта; нерезультат,грубо выведенный С. Бочаровым, а сплошнойпроцесс?Отсюда и внимание мое к черновым вариантам —

внутреннему контекстуэтого процесса, и к “Домику в Коломне” — его ближайшемувнешнему контексту. Стихотворение с его сомненно-вопросительным финалом — только фрагмент процесса, обрыв, пауза сомнения и надежды, разрешающаяся в “Домике в Коломне”. С. Бочаров не затронул ни того, ни другого контекста, он читает мою “картину” в своих статичных координатах, отчего она — говоря его же словами о полемике К. Леонтьева с Достоевским — “лишается динамических свойств и обращается в статическую фигуру”.