Новый Мир ( № 10 2000)

Напрашивается обобщение. Для меня христианский подход к слову (к искусству; к миру; к жизни) есть подходконтекстуальный

(об этом я и писал в той статье, из которой С. Бочаров выбрал фрагменты для критики). Если это так, то подход, противополагаемый христианскому, есть подходвнеконтекстный.Нисколько не посягая на общемировоззренческое определение позиции моего критика, я вынужден констатировать: теоретически ниспровергая то, что названо “религиозной филологией”, С. Бочаров в критической практике демонстрирует соответствующий, то есть противоположный “религиозному”, внеконтекстный метод чтения. Все показанные здесь (и оставшиеся за пределами данной редакции работы) неувязки, некорректности в прочтении, толковании, цитировании и проч. имеют один источник: мой оппонент игнорирует то, что игнорированию не подлежит, а главное, не поддается; дыша в воде, как на воздухе, начинаешь захлебываться. Там, где С. Бочаров видит у Пушкина “мгновение”, на самом деле гигантский контекст, из которого я и исхожу: черновые варианты — стихотворение — “Домик в Коломне” — болдинская осень — весь путь Пушкина — наконец, сама жизнь, история, с ее непостижными уму “проклятыми” вопросами, которые никаким “объемом” не ухватишь, “объектом” изучения не сделаешь, которые “изучаются” только в

переживанииих, в

сопереживаниис поэтом, и не в парении интеллекта, а ползком по собственному пути. Это такой контекст, такой “объем”, в который мы сами вписаны, и там нет “объектов”, сплошная субъектность, все связано с нами, связано сплошь: как в чеховском “Студенте” сидящие ночью у костра связаны с тем, что было у другого костра две тысячи лет назад.

Необыкновенно важная формулировка проблемы контекста в ее абсолютном филологическом плане содержится в книге “Сюжеты русской литературы”. Это слова М. М. Бахтина про собственную его книгу о Достоевском: “Это все в имманентном кругу литературоведения, а должен быть выход к мирам иным”.

А мы из того и бьемся(XI, 164).

“Да, так мы не думали. Мы читали и перечитывали эти страницы „Бедных людей” и думали, что же это такое? Потому что предчувствовали. Потому что не верили скромности этого эпизода — его общеизвестности, его зачитанности не верили. И набрели на других страницах романа на стыд, „примером сказать, девический”. И — открылось: горизонт открылся. Оказалось: эпизод с горизонтом, вот с таким горизонтом. Верно ли открылось, так ли? — пусть читатель судит. Мы же лишь растерянно повторяем вместе с героем битовского рассказа: а это, оказывается, вот что”.