o 8b191ad8675a2039

10 Спокойной ночи. ( грузинск.)

— Вырастешь узнаешь, — рассеянно ответил Воронцов. — Давай, бери перо, сейчас писать

будешь. — My name is Mary, — медленно диктовал он, расхаживая по горнице. — I live in

Russia.

Он заглянул ей через плечо.

— Я сказал «in Russia»!

— Так лучше, — запинаясь на букве «ч», возразила она. — Мне так больше нравится.

— Ишь ты какая, — рассмеялся Петя. — Впрочем, мне тоже так больше нравится. Ладно,

значит, ты и будешь «live in London». Молодец, дальше пиши.

Маша чуть слышно шевелила губами, скрипело перо, за занесенным окном ветер тянул свои

заунывные песни.

Часть четвертая

Чердынь, весна 1566 года.

— Садись. — Вассиан взялся за ножницы.

Стриг он ее сам. Глядясь в ведро с водой — в монастыре зеркал не держали, — Марфа

видела перед собой тощего мальчишку с колючим ежиком волос. В келье пахло сыростью.

Как ни старалась Марфа протопить ее, но долгая северная зима никак не хотела отступать.

Монастырь стоял на холме, с него была видна вся Чердынь, лежавшая на равнине у слияния

Колвы и Вишеры, но когда таяли снега, даже здесь было влажно.

— Я книги еще протру, — Марфа поежилась от холодного воздуха, щекочущего затылок. —

Разведу уксус и протру, еще не дай Господь, плесень заведется.

Вассиан стряхнул состриженные волосы с ее рясы.

— Протри. А как солнце выглянет, карты расстели и просуши, тоже чтоб не зацвели.

Протирать их нельзя, испортишь.

Карты в Чердынском монастыре были главной ценностью. Вассиан вычерчивал их,

основываясь на поездках в становища зырян, вогулов и остяков, изучая их рисунки на

оленьих шкурах и на бересте. Он и Марфу научил чертить, сейчас она перебеляла большую

карту Пермского края.

— А что там за Большим Камнем? — спросила она как-то, когда они сидели в библиотеке.

Настоятель оторвался от писаний Иоанна Златоуста и внимательно взглянул на сестру.

— Никто не был еще там, по серьезному-то. Как братья Адашевы здесь были, думали мы

сходить на восток, но даже если отсюда идти, то это полмесяца пути до гор, а там еще через

них перевалить. Мало людей у Адашевых было, а путь туда долог и труден.

— А что остяки сказывают? — Марфа очинила перо и стала аккуратно вычерчивать

сложный, похожий на дерево рисунок рек.

Вассиан закашлялся и сплюнул кровавую мокроту, утерев губы платком.

— Остяки не всегда тут бывают. Зыряне и вогулы за горы не ходят, а остяки, коль и

прикочуют с востока, то ненадолго, еще никому не удалось их расспросить.

— Как лето будет, — сказала Марфа, — надо келью твою помыть и побелить заново. А

одежду сжечь и новую завести. Вот это, — она кивнула на красное пятно на платке, — хворь

серьезная.

— Матушка твоя, благослови Господь душу ее, то же говорила, когда вы приезжали, ты еще

маленькая была, не помнишь небось. Летом мне лучше, это все зима-злодейка, больно она у

нас долгая.

При упоминании о матери на глаза Марфы навернулись слезы. Она отодвинулась от стола,

чтобы не испортить карту. Вассиан подхватил костыль. Ходил он для калеки удивительно

резво. «Как я первый шаг сделал, так все время с ним, привык уже.» Он склонился над

Марфой, поцеловал ее в колючий затылок.

— Ну, ну, будет, не плачь, Господь услышит, он сирот защитник и покровитель.

Марфа, шмыгнув носом, кивнула и снова взялась за карту.

Письмо от венчавшего ее с Петей архиепископа казанского Германа — давнего друга

Вассиана — добралось до Колвы уже после Покрова. Брат позвал ее к себе в келью.

— Читай, а как прочтешь, сожги при мне. Хоть я в братии своей и уверен, хоть и не станет

тебя Матвей в мужском монастыре искать, все одно такое лучше огню предать.

Она сидела на холодном, беленом подоконнике, крохотное оконце было залеплено ранним

волглым снегом — и читала.

«А сей блудник, брат твой Матвей Вельяминов обрел власть великую. Как он в руки царя

отца вашего и жену его предал, так тот только ему и доверяет с тех пор. Поставил он

Матвея главой над людьми государевыми, и те, что хотят, то и творят. Немало семей

достойных предали бесчестию и разорению. Матвей же, сказывают, сжег отца вашего

вместе с мачехой в усадьбе их подмосковной, даже могил от них не осталось.

Меня же государь держит в митрополичьих покоях, хоша я сказал и ему, и собору, что нет

моего желания быть митрополитом московским, и что единственное, чего я хочу, —

вернуться в Казань. А что я тебе отписал касательно произвола людей государевых,

тако же я сказал и царю и буду повторять до самой смерти моей.