o 8b191ad8675a2039

Она терпела, расхаживая по снегу вокруг лунок, пристально следя, не дернется ли

удочка, вытаскивая саженных рыбин на лед. Только когда солнце стало заходить,

свекровь сказала: «Я на нарты сяду, а ты рядом иди, если рыба какая упадет, подбирай.

Она шла, молча, три версты до стойбища, то и дело наклоняясь за упавшей рыбой.

Потом распрягла оленей, выпотрошила улов и развесила его сушиться на ледяном,

пронизывающем ветру. Вернувшись в чум, где мать Тайбохтоя и шаманка негромко

переговаривались, сидя у очага, Марфа села на корточки и за две потуги родила Федосью.

— Девка,— разочарованно сказала старуха. — Ну да ладно, ты хорошо рожаешь,

следующим летом сына принесешь.

Марфа подождала, пока шаманка перережет пуповину, завернула дочь в оленью шкуру и

дала ей грудь.

— Не тяжело, и ты не бойся.

Ему снилась жена. Странное дело, днем он и не думал о Ефимье, а ночью, если он был

вдали от нее, как сейчас, ему хотелось ощутить ее рядом. Он привык к теплому телу в

постели, покорному, благодарному просто за то, что его, как собаку, погладят по голове.

Она целовала ему руку и — он знал — молилась за него.

Она ни о чем не спрашивала, ни о смерти братьев, ни про его царскую службу, она вообще

была молчуньей, будто и не человек, а зверушка какая-то. Он даже не знал, чем она

занимается во время его отлучек, ему было довольно того, что, когда он возвращался,

она, встав на колени, снимала с него сапоги, подавала на стол, и убирала за ним.

Ему нравилось есть из ее рук, нравилось брать ее на ложе. Она всегда была так рада ему,

так неумело ласкалась, что Матвей, знавший все и даже сверх того, что положено знать

мужчине, старался беречь ее. Ему хватало и ее слабой улыбки, тихих поцелуев, и того,

как она смотрела на него, будто они одни на всем белом свете.

Он проснулся, и, зевнув, просто полежал, смотря в высокое московское небо. Потом велел

нести одеваться и поехал к Москве-реке — казнили всегда у Троицкой церкви. Еще со

времени первой своей казни, когда рвали ноздри тетке его, Прасковье Воронцовой, он

уяснил для себя, что в такие дни с утра лучше не есть, зато опосля всегда велел подавать

обильный обед.

Дьяк, стоя спиной к Троицкой церкви, надсаживась, зачитывал грамоту о преступлениях

Висковатого. Тут был и король Сигизмунд, и тайные письма султану, и сношения с ханом

крымским. Когда грамоту свернули, толпа зашевелилась, загомонила: «На кол его!».

— То наглая клевета, — начал было тихим, измученным голосом Висковатов, но Матвей,

уловив взгляд царя, махнул рукой. Завизжал веревочный блок, и Висковатого, сбив с ног,

привязали к крюку. Закрутили рычаг, тело дьяка задергалось вниз головой. Матвей

сощурился от яркого, августовского солнца, и, кинув слуге поводья, взошел на помост.

— Пей, — Марфа поднесла ложку к запекшимся губам.

— Горько,— сморщилась Ефимья. — Что это?

— От боли. — Марфа Вельяминова провела рукой между разведенными ногами. На пальцы

ей потекла теплая, розоватая жидкость. — Сейчас быстрей пойдет, — пробормотала она.

У роженицы расширились зрачки, дыхание сделалось совсем прерывистым.

— А ежели помру я? — всхлипнула она и вцепилась в руку золовки.

— Рот раскрой, — велела Марфа, и быстро, одним движением, засунув между зубов Ефимии

тряпку, завязала ее концы на голове. Теперь та могла только еле слышно мычать.

Вельяминова придвинула к постели лавку, зажгла еще свечей. Тщательно вымыла руки,