О духовных явлениях в искусстве и науке

¹⁷⁴

Мне никогда не пришло бы на ум причислять «Улисса» к творениям больных шизофренией. Помимо всего прочего, это определение не помогает что-либо уточнить, ведь мы хотим знать, почему «Улисс» оказывает столь сильное влияние, нам ни к чему выяснять, не является ли его автор шизофреником в той или иной мере. «Улисс» патологичен не более чем современное искусство в целом. Он «кубистичен» в глубочайшем смысле этого слова, поскольку превращает действительность в чрезвычайно сложную картину, где главной нотой предстает меланхолия абстрактной объективности. Кубизм – не болезнь, а склонность отображать действительность конкретным способом, и этот способ может быть гротескно-реалистичным или гротескно-абстрактным. Клиническая картина шизофрении рисует лишь простую аналогию – в том отношении, что больной шизофренией, по-видимому, тоже склонен трактовать действительность так, как если бы она была ему чужда, или, наоборот, отдаляться от действительности. У шизофреников эта склонность лишена, как правило, распознаваемой цели; она является симптомом, неизбежно возникающим при распаде личности на множество составляющих (автономных комплексов). У современного художника это не плод какой-либо индивидуальной болезни; нет, это коллективное проявление нашего времени. Художник следует не личному порыву, а течению коллективной жизни, возникающему не из сознания непосредственно, а обусловленному коллективным бессознательным современной психики. Именно потому, что это явление коллективное, оно находит одинаковое выражение в самых далеких друг от друга областях, будь то живопись, литература, скульптура или архитектура. Более того, показательно, что один из духовных отцов современного движения – Ван Гог – на самом деле был шизофреником.

¹⁷⁵

Искажение красоты и смысла гротескной объективностью (или столь же гротескной нереальностью) у душевнобольных – следствие разрушения личности; но для художника это творческая цель. Далекий от того, чтобы его творчество служило выражением разрушения личности, современный художник находит единство художественной личности в деструктивности. Мефистофелевское извращение смысла в бессмыслицу, красоты в уродство – столь возмутительным образом, что бессмыслица почти обретает смысл, а безобразие мнится провоцирующей красотой, – это творческое достижение, которое никогда в истории человеческой культуры не доводилось еще до крайности; принципиально, впрочем, в нем ничего нового. Нечто подобное можно увидеть в извращенной смене стиля при фараоне Эхнатоне[254]

, в бессодержательном символизме агнца у ранних христиан, в унылых образах прерафаэлитов, в позднем барочном искусстве, которое словно задыхается в нагромождении собственных украшательств. При всех различиях перечисленные движения и направления внутренне связаны: они принадлежат периодам творческой инкубации, значение которых нельзя удовлетворительно объяснить с причинной точки зрения. Такие проявления коллективной психики раскрывают свой смысл только тогда, когда они телеологически рассматриваются как предвосхищение чего-то нового.

¹⁷⁶

Эпоха Эхнатона засвидетельствовала первое рождение монотеизма, сохранившегося для мира в иудейской традиции. Грубый инфантилизм раннехристианской эпохи предвещал не что иное, как грядущее превращение Римской империи в Град Божий. Отказ от искусства и науки своего времени был для раннего христианина не обеднением, а великим духовным приобретением. Якобы примитивные прерафаэлиты выступали глашатаями идеала телесной красоты, утраченного с классических времен. Барокко – последний по времени стиль церковного искусства, его саморазрушение предвосхищало торжество духа науки над духом средневекового догматизма. Тьеполо[255], например, уже достигший опасной черты в своей манере, – вовсе не олицетворение упадка, если рассматривать его как художественную личность; при этом он прилагал все усилия к тому, чтобы обеспечить и приблизить столь необходимый распад.

¹⁷⁷ Потому-то возможно приписывать положительную творческую ценность и значение не только самому «Улиссу», но и его «сородичам» в искусстве. Разрушая нормы красоты и смысла, существовавшие до сегодняшнего дня, «Улисс» творит чудеса. Он оскорбляет все наши обычные чувства, грубо опровергает наши ожидания в отношении смысла и содержания, пренебрегает всяким синтезом. Пожалуй, мы проявили бы неуважение к нему, заподозрив в тексте какие-либо следы синтеза или формы, ибо, сумей мы доказать наличие таких несовременных устремлений в «Улиссе», это было бы равносильно указанию на изрядный эстетический недостаток. Вся оголтелая критика «Улисса» лишь доказывает его своеобразное качество, ибо наше неприятие проистекает из обид несовременного человека, не желающего видеть то, что боги милостиво скрыли от его взора.