О театре и не только

Привезли в деревню Верх-Ича Куйбышевского района Новосибирской области. Помню жаркую баню и голых женщин. Я был с матерью и поэтому оказался в женском отделении. Поселили в какой-то склад, как сейчас понимаю, валялись доски, в углу стояли тяпки, лопаты, колеса, грабли. Была солома. На ней спали семей пять с детьми. Спали в одежде. Это осталось в памяти, а сейчас иногда и не помнишь, что было вчера.

Прошло какое-то время. Взрослые уже работали, а пацаны постарше пошли в школу. Помню, как школьнику отец принес один пряник. «Балта!», – удивленно сказал пацан. Мы все уставились на этот пряник, как будто это неведомая жар-птица.

Пацан крутит этот пряник и не ест. Посмотрит на него и… опять крутит. Отец вынул ножичек и разрезал на четыре части. Пацан замер, а отец молчит. Это был молчаливый урок отца для сына, да и для всех нас, как сейчас понимаю. Хочешь – делись, хочешь – сам ешь. Сын дал нам по кусочку. А маленький подполз к хозяину пряника и молча смотрит на пацана. И взрослые, и дети молчат и смотрят, что будет. А пацан молча сунул свою часть пряника в рот подползшему ребенку. Тот стал долго, основательно жевать. Мы же смотрели на маленького ребенка, как будто он сейчас фокус покажет. Почему я так подробно описываю этот случай, и почему остался в памяти этот эпизод с пряником? Потому что был ненавязчивый урок старших и того самого пацана. Калмыки и позже помогали соплеменникам чем могли.

Иногда покупаю тульские пряники и вкус пряника напоминает про тот случай. Время стерло пленку памяти, но кое-что осталось.

Помню, как брел за матерью на колхозное поле, чтобы накопать мерзлой картошки. А мама уходила подальше, чтобы никто не видел. А я шел следом и гнусил. Откуда было мне знать её стратегический, тактический ход. Наверное, было опасно собирать даже мерзлую картошку в самой гуманной, демократической стране.

Придя домой, мама сделает из картошки лепешку, приложит к печке. Она испечется и падает. Тогда прикладывает другой стороной. Лепешка испечется и падает. А я отправляю готовый продукт сразу в рот. Наплевать что горячая. Это мелочи жизни. Старшее поколение все это знает. У нашего поколения картофельный фундамент здоровья.

Взрослых сразу запрягли в колхоз, а мы, дети, колготились в этом тесном «дворце». Во двор выйти нельзя, постоянно сновали дети, да и взрослые. Старухи выйдут и за дом. Дети, да и взрослые местные смотрели и дивились. Были смешки. Местная власть сказала сибирякам, что мы «спецпереселенцы», «враги народа». Поэтому, вначале нас называли инородцами. Этим самым подчеркивали свое превосходство, неприятие, отчуждение, брезгливость. Позже стали звать спецпереселенцами. Взрослые поняли, что калмыки – народ работящий, злость и гнев не выказывающий, молча, терпеливо тянущие лямку буден. А еще позже нас, спецпереселенцев, стали называть по национальности – калмыками, эстонцами, немцами.

К нашим азиатским лицам сельчане привыкали долго. Присматривались, сближались. А к 1957 году до того привыкли к калмыкам, что просили не уезжать, оставаться там жить и т.д. И к эстонцам, и к немцам отношение было, правда, с натяжкой – но ровное. Мы были внешне не похожи на других, да и глаза природа сделала по другим чертежам. Поэтому и местные, и наши чуждались друг друга. Души не очень раскрывали, не братались, к друг другу в гости не ходили. Намного позже местные поменяли свое мнение и нередки были случаи, когда калмыкам за доблестный труд вручали ордена и медали. К слову сказать, находясь в ссылке, моя мама была удостоена нагрудного знака «Отличник советской торговли». Следует заметить, что у калмыков было у всех по-разному. Говорили, в городах не было такой открытой враждебности. Но в деревнях такое явление все-таки наблюдалось. Помимо голода и материальной скудости, наши земляки были подавлены морально. Но, после зимы приходит весна, а там и лето. Тепло. И местные, медленно, но теплели душой. Калмыкам стало легче дышать.

В деревне Верх-Ича было несколько калмыцких семей. Нас, детей, было мало. Весной 1946 года мою мать с сельчанами заставили перебирать замерзшую картошку в погребе. Мерзлую выбрасывали, а не испорченную оставляли. Я, пацаненок, сидел на подстеленной соломе у погреба, а рядом суетилась пацанва постарше. Так они украдкой дразнили меня, делали узкие глаза и говорили: – Эй, басурман, покажи что у тебя в штанах?! – и гоготали. А я с испуга орал на них. Мама вылезет из погреба, а рядом никого. Пацаны спрячутся за копной соломы, а потом опять продолжали «жестокие игры». Зимой сидел в укрытии, штанов не было и пацаны, увидев в первый раз непохожего на них сверстника, жестоко «шутковали». Их «забава» меня здорово подкосила. Я стал избегать встреч с ними. Чувствовал их подчеркнутое превосходство. Постоянно старались унизить.

Но любопытство и ребячливость диктовали свое. Я стал приближаться к играющим в лапту пацанам. Стоял поблизости и наблюдал. Стою так у одной играющей стайки, а Ленька Семиряков вдруг, для забавы, дал команду своей собаке:

– Трезор, куси его! Куси его!