О театре и не только

Я видел как хоронили местных сельчан. Кладбище было на краю деревни, через дорогу от нас. Начальство давало местным лошадь или вола и с дальней улицы на телеге везли усопшего к кладбищу. Тех, кто жил близко, несли на кладбище на руках. А у калмыков в голове не было мысли попросить у начальства помощи. Хоронили просто, обыденно. Позже я видел, как хоронили калмыка-старика: близкие сделали из хлебного мякиша подставочку и зажгли ватный фитилек. И все. Похоронят и на работу. Во время похорон калмыки никогда не плакали, а местные плакали всегда. Некоторые женщины громко причитали. А мы, пацаны, ждали поминальный обед. Нам давали шаньгу или даже усаживали за стол. Калмыкам же угощать было нечем.

А немногословный, незлобивый Коля молча, как должное, переносил тяготы жизни. Иногда у него просыпались творческие порывы и он, как умел, скрашивал жизнь своими фантазиями. Никогда не ворчал. Молча тянул лямку голодных и унизительных будней. И через некоторое время Коля исчез из деревни.

Я не помню фамилию Коли и лицо его стерлось в памяти. Но его каторжная участь и всполохи его творческой натуры запомнились на всю жизнь. А прошло уже немало времени. Нынешнее младое племя всего этого не знает. А жаль. Знать надо. Но не дай бог пережить это снова.

Живи, но помни!

Для калмыков война и депортация неразрывно связаны. Видимо поэтому 28 декабря и 9 мая мне всегда становится грустно. Именно 28 декабря 2002 года в день депортации умерла моя мама…

Мама

В 1945 году мне было шесть лет. Маму, как грамотную, комендант поставил старостой собирать всех спецпереселенцев в сельсовет на отметку. 9 мая, когда вся деревня радовалась и ликовала, вдруг неожиданно появился пьяный комендант. К слову, в те годы за комендантами нужные органы следили строго, но как уследишь за каждыми их шагами и поступками? Так и «наш» по дороге где-то «причастился» в честь праздника и нарисовался в деревне Верх-Иче, где мы жили, изрядно выпивший. Калмыки не думали, что он припрется в такой день. Однако мать собрала соплеменников в сельсовете, а 55-летний Канур Лиджиев, ночной пастух и подпасок задержались на культстане в поле. Отсутствие их и еще двух-трех спецпереселенцев вызвало у пьяного коменданта гнев:

– Вы что, не рады Победе, враги народа?! Мало того, что товарищ Сталин вас выслал, так вы еще саботируете постановление партии! – и Рындя (такую кличку дали ему мои земляки) выдал пулеметную очередь матом. Мне хоть и было всего шесть лет, но русский мат я понимал, и поэтому изрядно струхнул.

– Ты, Анечка, прикрываешь фашистских пособников. Я доложу начальству, и вам так всыплют, что подохнете в тайге на выселках! – грозился комендант. Какие фашистские пособники. Ни одного немца в глаза не видели.

Соплеменники молчали, мама плакала, а я начал всхлипывать, что её забижает чужой дядька. Мне было многое не понятно, но чувствовал, происходит что-то нехорошее. После незаслуженной взбучки от Рынди калмыки расписались и молча ушли. Но все обошлось. Только мать с должности старосты спецпереселенцев комендант убрал. Позже сняли и его самого. Видимо за то, что комендант часто «перегибал палку» в работе, а возможно за пьянство, что тогда вышестоящим начальством не приветствовалось.

Уже в Элисте мама часто вспоминала тот майский эпизод, а после долго смотрела в окно и гладила свои руки. Что было у нее в душе, я уже не узнаю. Но, было видно, что обида, как заноза, приносила ей боль и эта боль осталась на всю жизнь. 28 декабря и 9 мая, для меня эти даты – особые. И у меня тот детский осадок с годами вырос в ненависть к системам, вождям, и лично к товарищу Сталину – коварному, хитрому, мстительному горцу. Хотя у Советской власти было много хорошего, а у народа – человечности.

Дядя Леша

В седьмом или восьмом классе на 9 мая Нина Еркшаринова, жившая с нами в землянке взяла меня с собой в село Бекташ (это в Сибири) к родственнику Алексею Босхомджиеву. Так я познакомился с дядей Лёшей. Он воевал в 110-й калмыцкой кавалерийской дивизии. Был комиссован по ранению – рука у него бездействовала. Дядя Леша работал в колхозе учетчиком.

– Грамотный и честный работяга – наш калмык Алексей! – подвыпив, часто говорил бригадир колхоза, которого дядя Леша всегда приглашал домой в день Победы. Это было в 50-е годы. Сталин был еще жив.

А уже в 1957 году дядя Леша купил в Элисте землянку на улице Чернышевского, возле мостика, и приютил нас с мамой и Ниной Еркшариновой. Я спал на улице, подстелив ширдык. После Сибири и ночью казалось жарко. Дядя Леша стал директором молокозавода, который находился в конце улицы Кирова, возле мемориала Павшим героям. Уходил он рано и приходил поздно вечером. Иногда навеселе, тогда многие выпивали то за возвращение на родину, то за встречу. Радость и энтузиазм были каждодневными. Частенько, придя с работы, он приглашал меня в тихий уголок, подальше от шума и гама и начинал рассказы о довоенной жизни, о войне. Я же, маясь, с нетерпением ждал конца беседы, чтобы бежать в центр города, к кинотеатру «Родина», где тусовалась молодежь.