О театре и не только

– Весь город афашизировал. И даже ларьки, – отчеканил кавалер ордена Александра Невского. Директор, захохотал, махнул рукой и ушел.

Добрейший был человек. Воспитал шестерых детей, всех выучил. Бавур Шамолдаевич был настоящим воином и человеком. В театре многие не знали про орден Александра Невского. Только после его ухода ТУДА все узнали о геройских деяниях нашего Бавура Шамолдаевича. Я горжусь, что был его «тайным» другом.

До конца жизни буду помнить воинов Алексея Гангаевича Босхомджиева и Бавура Шамолдаевича Шамолдаева. Алексей Гангаевич почему-то всегда доверял мне, еще совсем зеленому десятикласснику. Он ругал Сталина, уважал Хрущева. Потом в институте мы, студенты, часто вспоминали Хрущева за то, что он сотворил XX съезд, за бесплатный хлеб в столовых. Только сейчас я объемно понял цену их бесценной жизни. И благодарю судьбу, что имел честь общаться с ними – доблестными воинами и порядочными людьми.

Груздиха

Чем дальше от меня удаляется время сибирской ссылки, тем ближе становятся дела жителей деревни.

Жила на окраине деревни одинокая старуха Груздиха. Ей было лет 50, как я сейчас понимаю. А для меня она была древней старушкой. В деревне ее звали колдуньей, и все ее боялись – стар и млад. По деревне ходили всякие слухи. Одна страшней другой. Говорили, что она привораживает, поит настойками, лечит грыжи мужикам в бане, служит повитухой у баб, напускает порчу и т.д.

Из дома она не выходила. Деревня маленькая, сельмаг один. Но ее никто никогда не видел.

Однажды в магазин привезли селедку. Давали по парочке в руки. Вечером пришла мама с работы и говорит: «Иди к Груздихе, принеси молока». Я обомлел. Начал гундеть, отбиваться.

Мама работала техничкой в сельмаге, чайной, в сельпо. Это так в сибирской деревне после службы актрисой в Калмыцком театре ее «повысили». А где работать? Ну, стала техничкой – и то хорошо. В колхоз не пошла, а в сельпо хоть какие-то деньги давали. Так и проходила «высшие курсы» унижений и прозябания в ссылке.

В общем, достала она Груздихе через заднее крыльцо две селедки, и та пообещала нам молоко. Как я ни отказывался, мама все же заставила.

Груздиха жила на отшибе деревни. Пришел, стою с какой-то посудиной у тына (плетень). Раздумываю, как соврать маме, что не нашел ее. И вдруг раздается зычный утробный голос: «Что стоишь, спецпереселенец?!». Я вздрогнул и обомлел. Повернулся. А там стояла древняя бабка, как мне тогда показалось. Точно колдунья. Она и сейчас у меня в глазах, а прошло уже лет 60 (когда увидел по телевизору актрису кино Екатерину Васильеву, уже пожилую, то сразу в памяти возникла эта старуха).

В деревне ее никто не звал бабка Груздиха, а просто – Груздиха. Она солила грибы грузди и отправляла дочке в город на продажу. В общем, иногда мама посылала к ней за молоком. Для меня это было наказание, но я шел. Голод не тетка. В ограду я никогда не входил. Груздиха брала мою посудину через низкий тын и наливала из ведра молоко.

«Не разлей, рот не разевай!», – и больше ничего. Я шел огородами, чтобы сельчане не видели, откуда иду. Уже стал привыкать к ней, а она мне как-то выдает: «Говори, что у колдуньи молоко берешь», – и все. А зачем мне рассекречиваться? Я только мотнул головой и наутек.

Однажды пошел за пахтой туда, где сдавали молоко государству (был такой продналог), а бабы говорят: «Груздиху не обложили налогом на молоко. Боятся колдуньи, а она втихаря продает этому калмычку молоко».

Я не выдержал и выдал «государственную» тайну, брякнув: «Она так дает, деньги не берет». Бабы аж расхохотались: «Смотрите, защитничек нашелся!» А мужик, который работал с сепаратором, рявкнул: «Чё скалитесь? Вам только бы посудачить! Вот Груздиха напустит на вас порчу!».

Бабы на время замолчали. Только одна не унималась: «Да она отравит или еще чего сделает. Вот тебе и жалость к спецпереселенцу!»

После этих разговоров я объявил бойкот матери. Начал гнусить, отнекиваться от походов к старухе. Мать же сама к ней не ходила. Не хотела «светиться». Это я сейчас задним умом понимаю.

А на Груздиху уже «настучала» настоящая повитуха. Её деревня узнала, когда умерла одна молодуха, и в деревню нагрянула милиция. Это было событие. И на Груздиху не стали грешить. А она, узнав, брякнула мне: «Что, испужался, калмычок? Ты не трусь. А в деревне говори, что я колдунья, пусть меня боятся». Хоть и пацаненок был, но что-то у меня в мозгу сработало, и я не стал уже бояться Груздиху.

В другой раз она раскрылась больше: «У меня дочка в городе тоже вышла замуж за какого-то басурмана. Его тоже притесняют. Ничего, его не будет, и все изменится». И ушла. Позже я понял, что слова «его не будет, и все изменится» – это она не про мужа дочери, а про Сталина.

Прошло года четыре-пять. За молоком к Груздихе я уже давно не ходил. Долго ее не видел и даже позабыл про нее. Пятого марта 1953 года умер Сталин. Нас, учеников, согнали слушать по радио его похороны.

Стояли мы в коридоре долго. Одна учительница упала в обморок. Ее сразу унесли в учительскую. А мы все стоим, соболезнуем, уже проголодались.