О театре и не только

Дядя Леша рассказывал, как воевал в 110-й:

– Понимаешь, нам приказывали на лошадях бросаться в атаку против танков. Побросаем зажигательные бутылки – и обратно. Сколько наших погибало, трудно сосчитать. А в начале, когда отступали, всякое было. Я-то в 37-м закончил полковую школу в Ворошиловске и был «продвинутый». А остальные – необученные, зеленые, в основном колхозники, которые вообще стрелять только что научились. Сколько их погибло! На конях не очень-то повоюешь. Но кавалеристы были отчаянные. Пошли однажды в атаку. Я скачу впереди, и вдруг рядом разрывается снаряд. Лошадь метнулась резко в сторону, я упал. Как только меня не раздавили копытами? Лежу весь разбитый. Рука в гимнастерке в крови, не движется. Кое-как оклемался. Поймал бесхозную лошадь – и к своим. – Тут дядя Леша закурил, и мне стало неловко за свои мысли о танцульках.

Но дядя Леша не заметил моего «отсутствия» в разговоре. Дурак я был. Он воевал за мою жизнь, а я даже не проявил должного любопытства. Однажды, идя по Кировской к нему на работу, я спросил:

– Когда я был в Бекташе, вы с бригадиром ругались. Вы действительно бросили на стол партбилет?

– Да. Когда меня начали воспитывать и укорять, что я спецпереселенец и так далее, я так вскипел, что в горячке бросил партбилет на стол, – и дядя Леша смачно сплюнул. – Я воевал, руку потерял, а меня – унижать! После того случая меня выперли с учетчика. Доложили коменданту, и он меня костерил. В то время партбилет бросить на стол – это все. Кранты! Бригадир, русский мужик, друг, тоже всыпал по полной, а через некоторое время опять поставил учетчиком. И какой я в поле работник – с одной рукой? Да и грамотных было мало.

Дядя Леша был упертый. Что задумает – претворит в жизнь. В Элисте колодец во дворе вырыл. Одной рукой! Орудовал лопатой, пыхтел, курил, но колодец вырыл! Дети были маленькие, некому было подсобить. Тогда все строились. Шел 1958 год. Потом сын Володя окантовал колодец бетонными обручами. В память об отце. Всех четверых детей дядя Леша вывел в люди. Внуков своих, которые сейчас взрослые, он не увидел. Дядя Леша умер в 53 года. Босхомджиев Алексей Гангаевич был отважным воином, порядочным и честным человеком, добрым отцом. Каюсь, когда дядя Леша рассказывал, как на лошадях бросались на танки, я не очень верил. А лет через 20–30 прочел в еженедельнике «За рубежом» публикацию английской журналистки Анны Стронг о защитниках Брестской крепости. Она писала: «В Брестской крепости племена, живущие в низовьях Волги, калмыки, обвязавшись гранатами, бросались под танки».

В 1980 году в Архангельске в номере гостиницы я встретился с кинорежиссером Андреем Смирновым (к/ф «Белорусский вокзал»). Ему я задал вопрос: «Андрей, твой отец Сергей Сергеевич за книгу «Брестская крепость» получил Ленинскую премию. А почему отец не написал, что защитниками Брестской крепости были калмыки и воины с Кавказа? Андрей Смирнов удивился и сказал: «Я этого не знал. Посмотрю в архивах отца». После той встречи наши пути не скрещивались, и вопрос повис в воздухе.

Кавалер ордена Александра Невского

Другим моим хорошим приятелем был Шамолдаев Бавур Шамолдаевич. Кавалер ордена Александра Невского, он работал со мной в калмыцком театре. С дядей Лешей я общался, только что окончив школу, а с Бавуром Шамолдаевичем – уже после института. Оба были лет на 25–30 старше меня. Я уважал старого воина. Иногда мы заходили в обкомовскую гостиницу, в буфет, и после рюмочки чая вели беседу. Он все рвался на улицу. Был немного глуховат и потому говорил громко. Бавур Шамолдаевич рассказывал, как форсировали Дон:

– Несколько дней мы не могли перебраться на другой берег. То артиллерия шарахнет, то авиация, то немцы начинают форсировать. Гул стоит, рвутся снаряды, бомбы, сплошной ад. Потом наступает затишье. Там был понтонный мост. Его ни наши, ни немцы не трогали. Всем нужен мост. На понтон входить опасно, а я плавать не умею. Как, думаю, перебираться буду. Утону. Когда форсировали Одер, тоже в голове одно – утону. Но повезло. Плавсредства организовали. До Берлина дошел. Весь был разрушенный. За каждый дом целыми сутками дрались. Жить хотелось. Победа на носу – и обидно, если глупая пуля тебя нагонит. Вот за Дон и взятие Одера мне и дали орден Александра Невского. Меня вызвали в штаб, вручили орден, дали 150 граммов водки, и я совсем захмелел. А потом комполка вечером еще налил. Война закончилась, я живой. Ты не представляешь, Боря, что это такое! Потом за всю жизнь не бывало такого состояния. За то, что плавать не умею, дали орден, – шутканул Бавур Шамолдаевич, и мы расхохотались.

Во время каждого рассказа он выкуривал полпачки папирос.

Когда в два часа заканчивалась репетиция, Бавур Шамолдаевич брал под мышку афиши и шел расклеивать по городу. Сидел на вахте и, увидев меня, говорил:

– Пошли. – Все думали, что мы договорились о встрече, и мы шли до ближайшего ларька. Он только говорил:

– Возьмем? – и мы, спрыснув, расходились в разные стороны.

Как-то директор театра спросил у Бавура Шамолдаевича:

– Афиши повесил?