О театре и не только

Все время звучала траурная музыка. Долго шла эта тягомотина – как по улице шли, к мавзолею. Все слушали. Когда всё закончилось, нас отпустили. Я побежал скорее к матери. А у сельмага и сельпо – толпа народу. Все переживают, плачут, что-то шепотом говорят.

Вдруг Груздиха, стоявшая в стороне, махнула рукой: мол, подойди. Мы с переселенцем Костей Лебзаком подбежали. А она, не таясь, сказала прямо при Косте: «Ну, чё там по радио балакали?».

«Про похороны рассказывали», – промямлил я. А Груздиха твердо и зло так сказала: « Я говорила тебе: его не будет, и все изменится. Помяни меня, старую». И медленно ушла. Костя аж обомлел: «Ты что, эту колдунью знаешь? А про что она тебе говорила, я ничего не понял».

Я обозлился на Лебзака, что он не знает всю правду про Груздиху, а я знаю, и резко сказал: «Она не колдунья! Ты ничего не понимаешь!». Лебзак долго на меня смотрел, а потом, покрутив пальцем у виска, убежал.

Через три года я окончил школу и стал собираться в Элисту. Мама уехала раньше. В день отъезда мы с друзьями ждали полуторку, чтобы попуткой добраться до города Куйбышева (Канска). Смотрю – идет Груздиха с крынкой молока. Стала махать нам. Я подбежал к ней.

«Устала я, ноги болят, да и старая уже. Умирать пора. А ты уезжаешь на родину? – глаза у нее полны слез. – Я дочку в город отправляла не так, как тебя».

Груздиха стала вытирать фартуком глаза: «Ты уедешь, а я умру», – и подает крынку с молоком. Я растерялся и ничего не могу сказать: не знал, что ответить.

«Приглянулся ты мне. Басурмана, дочкиного мужа, тоже забижают», – глаза ее еще больше наполнились слезами.

Груздиха молча посмотрела на меня, повернулась и тихо пошла. Я крикнул ей вдогонку: «До свидания»!»

Пацаны-одноклассники стали меня звать, и полуторка уже сигналила. А я стоял растерянный. В душе была радость отъезда и неожиданная грусть. Такое сложное чувство стало появляться и сейчас, только по другому поводу. Одноклассники с шумом посадили меня в полуторку, помахал им напоследок и с какой-то грустью простился взглядом с ребятами, деревней и детством, юношеством.

Дорогой я все вспоминал мамины рассказы про Груздиху. Она иногда обрывками делилась со мной историями о Груздихе, рассказанными односельчанами.

Оказалось, что в колхоз Груздиха не пошла, хотя всех силком загоняли. И как только её за это не наказали? Паспорта колхозникам не выдавали, чтобы не убежали. Дочку она силком выгнала в город, чтобы не прозябала за трудодни. Жила одна за счет огорода, солила грузди и отправляла дочери на продажу. Как она посылала их в город – об этом и не задумывались. А то, что колдунья, – мол, как сказали бы сейчас, сама себе придумала этот имидж. Начальство из колхоза и сельсовета ее не трогало, и она жила своей жизнью. Но душа у нее была – широкая, добрая. Это я только сейчас стал понимать. И когда вижу по телевизору актрису Васильеву, то всегда вспоминаю Груздиху, своё детство – и на душе становится почему-то светло и грустно. Ведь добро всегда несет светлую память.

Конек взыграл

Сибирь для калмыков, прошедших «высшие курсы» морального унижения и физического истощения, одинакова, но и разная у каждого. Сибирь не отпускает. Постоянно в памяти. Кроме гнета системы находились и проводники системы, каждый на своем участке, по своему субъективному понятию и разумению ломали дрова. Такой постоянной ненависти не было, но нет-нет и проглянет или вырвется гнев по отношению к моим соплеменникам. Я, школьник, все это замечал и как остальные соплеменники фиксировал в голове и не более. У нас в деревне калмыки молча терпели, и, не дай бог, кто-то даже начнет ворчать по поводу несправедливости, пресекали на корню. И вообще, заметил, соплеменники были терпеливы, не то что сейчас. В 2000-е годы скулят по любому поводу и несут отрицательную, негативную энергетику. А она незаметно развращает. Я не к тому, чтобы молчали по поводу какого-то негатива в республике. Воров, нерадивых чиновников и прочих волопасов надо выводить на обозрение народонаселения. Негатив негативу рознь.

В Верх-Иче работал в сельпо хромой 50-летний Захар Афанасьевич. Кем он работал, я не знал, но был он постоянный погоняла у женщин. Прихромает в контору или во двор сельпо и не здороваясь кричал бабам: «Конек взыграл!». Бабы повеселев, хохотали и дразнили его: «Чего это Захар, конек взыграет, а ты как старый мерин пужаешь только баб и вокруг шастаешь? Окучивать надо!». А Захар Афанасьевич делает самокрутку из мха и махорки пробросит: «Успеется». Сядет у поленницы и смакует вонючую смесь. «Чё ты под юбки заглядываешь бабам, помог бы попилить бревна?!» – и бабы опять хохотали.

К маме Захар Афанасьевич относился уважительно и никогда не говорил как с бабами. У него к каждому был свой подход. Однажды принес завернутый в тряпке жмых (корм для скота) и дал маме: «Сваришь сыну с картошечкой». После этого варева я полдня блевал

Однажды завхоз стал наезжать на маму, что полы плохо вымыла в конторе. Она мыла полы в конторе, сельмаге, в чайной и в сушилке. Полы не крашенные. Скоблила грязь косарем. Большой нож.