О театре и не только

В неделю раз появлялся у нас подслеповатый старик. С бельмом на одном глазу, по имени Ширя. Где он жил никто не знал. Переночует у нас, пойдет к другим соотечественникам, а потом в другую деревню. Прошло более 60 лет, а иногда всплывает из окрошки воспоминаний этот старик Ширя. Было ему лет 45–50, а для меня он был старик. Элистинцы: народный артист Калмыкии И.Уланов, живший в деревне Осиновка, юрист Слава Очиров, живший некоторое время в Бекташе, Алексей Омшанов из КГУ, его сестра Маша Омшанова и Зоя Кекеева, которые жили в деревне Кама, наверное знали этого слепого Ширя. Не запомнить его нельзя. Ходил он из деревни в деревню зимой и летом. Вокруг лес, движения никакого. А этот подслеповатый Ширя ходил из деревни в деревню, как мы сейчас из одного микрорайона в другой. Я всегда дивился его храбрости.

– Ширя, не боишься ходить один по лесу, в мороз и слякоть? – спросила как-то мама. А он заулыбался и через паузу отвечает:

– Я четвероногих не боюсь. – И опять через паузу, – других надо бояться. Двуногих. – И опять улыбался. А я думал: «Двуногих-то зверей не бывает». Оказывается, бывают. Это я позже понял. Ширя никогда, нигде у коменданта не расписывался. Сам, улыбаясь хвастался. В колхоз его даже сторожем не брали, слепой. Наверное, в депортации он один был из калмыков в относительной свободе. Вот он и ходил в своем «вольере». «Вольер» – это деревня Верх-Ича, Кама, Осиновка, Бекташ, Бергуль, Гжатск. Дальше этого «вольера» он никуда не ходил. Это была его вотчина, резервация.

Говорил Ширя только на калмыцком. Я и сейчас слышу его тихий голос и красивую калмыцкую речь. Позже уже в Элисте мэтры Каляев, дядя Костя Эрендженов так говорили. Когда я слышал их калмыцкую речь, я вспоминал почему-то Ширя, странные ассоциации. Язык мэтров и простого безграмотного старика. В Сибири, в Верх-Иче, калмыки говорили на калмыцком дома, а сейчас, в Элисте, слышу только русскую речь. Хая-хая хотя бы вставляли калмыцкие слова, чтобы подчеркнуть национальную принадлежность. Думаю бесполезно уже вести речь об этом.

А Ширя, ущемленный от природы, живя, можно сказать, ни в каких условиях, источал из души положительную энергетику.

– Ширя, зянг бяяна (новости есть)?

– Тер тускар тагчг, – это он отвечал, что про свободу калмыков ничего не слышно. Этот безграмотный старик отвечал завуалировано и коротко. Даже я понимал о чем речь.

Ширя нам постоянно точил ножи, ножницы. Вытащит из кармана брусок камня и так орудовал вокруг лезвия ножа, просто загляденье. Я удивлялся его «джигитовке» с ножом и бруском. Как слепой мог так орудовать, что ни крови, ни порезов! Иногда он помогал мне зимой пилить дрова. Сам просился помочь. Говорил он беззлобно и ровно. Эмоциональных всплесков не было. Рот был постоянно на улыбке, а глаза мертвые. Почему-то никогда не мигал. Я частенько рассматривал его лицо. Не видит же. «Почему он всегда улыбается?» – думал я. В поведении вел себя так, как-будто извинялся за свою ущербность. Приходил к кому-нибудь и успокаивал как мог и постоянно, много лет, повторял одно слово – күлəхм (подождем). Он это произносил, когда сидел один или в разговоре вдруг вставлял – күлəхм. Я однажды спросил у мамы:

– А что это Ширя все время говорит одно слово – күлəхм?

Мама что-то буркнула, вроде пусть говорит, не спрашивай у него. Он всегда слушал молча разговоры хозяев, не встревал и вдруг произносил ни с того, ни с сего «күлəхм». Он был деликатный и старался не мешать разговорам о сиюминутных делах говорящих. И только в паузе произносил свое сакральное «күлəхм». Как я сейчас понимаю шел постоянный мыслительный процесс и он произносил это слово – подождём. Под этим словом Ширя имел в виду, что подождем, когда закончится эта несправедливость, беззаконие. Я так думаю. Но свое внутренне возмущение он никому не высказывал. Я никогда не слышал от него слов возмущения на жизнь и прочее. Как в народе говорят «жил как у Христа за пазухой». В Сибири соплеменники не ворчали на власть, местных руководителей. Не слышал я этого от взрослых.

А Ширя иногда обращался ко мне на «вы». Я удивлялся.

– Та, Борка, альк класст йовнат (Вы, Борька, в какой класс ходите)? Я отвечал: «В 4-й». Потом говорил в 5-й, 6-й.

5 марта 1953 умер Сталин. Ширя в это время был у нас. Мама рано утром ушла на работу, а я засобирался в школу. Деревня была в трауре. Ширя только буркнул: «Сахл хурва»,– и ушел. В школе выставили радио и мы, школьники, стоя в коридоре слушали похороны Сталина. Учительница Анна Ивановна Коробкова упала в обморок. Ее отнесли в учительскую. Часа 2–3 простояла вся школа в душном коридоре. Похороны по радио закончились и мы, наконец, вырвались на воздух. Смотрю у штакетника школы стоит пьяный Ширя. Я внутренне почувствовал неладное. Все в трауре, а Ширя пьяный. Стыдно стало за старика. Из школы вышел Марк Ильич Шпетнер, волжский немец, репрессированный. Увидев Ширя, деликатно так отвел к речке Иче.