О театре и не только

Старшее поколение не мельтешило, все делало размеренно, «эпохально». Из мелочей поведения складывается мозаика, цельность натуры. Она есть или ее надо приобретать. В манере Улан Барбаевны, Уляш Джолаевны, Булгун Бадмаевны, Гаря Манджиева, Басана Морчукова чувствовались внутренняя сосредоточенность, спокойствие, достоинство. Трудно представить бегущую Улан Барбаевну Лиджиеву. Из этого складывается цельность натуры. Есть артисты, которые с годами вырастают до эпохи. К этому надо стремиться всем.

Помню, как спустя 30 лет, уже после моего выступления с «Ванькой Жуковым», Уляш Джолаевна Наркаева негодовала по поводу одного обкомовского комсомольского функционера, который в тот вечер, 31 декабря 1969 года, после концерта позвонил первому секретарю обкома партии Городовикову Б.Б. и настучал о «злейшем враге советской власти», режиссере калмыцкого театра. Естественно, все было передано в сгущенных красках со своими добавлениями. Городовиков всю ночь глотал валидол. Уляш Джолаевна сказала, что той же ночью позвонила жена Городовикова, Нонна Горяевна, все рассказала и спросила, что за человек этот смутьян Шагаев. Уляш Джолаевна училась с Ноной Гаряевной в ГИТИСе, в Москве. Она была у них на свадьбе в воинской части под Москвой.

Уляш Джолаевна жила рядом со мной, и я как-то при встрече пригласил ее на чашку чая. Времени было много, я в отпуске, она на пенсии. Вспоминала она свою молодость, Сибирь. И вдруг спросила, есть ли у меня текст «Ваньки Жукова». У меня был черновик – обращение к Константину Сергеевичу Станиславскому, создателю актёрской системы. В моем же тексте «крамольным» было только «дома обкомовские» и обращение к Городовикову. Возле театра действительно стояли пять домов и в народе их так называли. После многих месяцев проволочек на аудиенции у Б. Городовикова вопрос был решен в две минуты. Басан Бадминович был другого масштаба и мышления и ситуацию разрешил мудро, по-человечески.

Уляш Джолаевна, прочитав текст, возмущалась по поводу человеческой подлости. Ей были непонятны такие «подвиги» некоторых. «Мать знала?», – спросила актриса. «Доброжелатели донесли, она очень переживала за исход события», – промямлил я. Уляш Джолаевна меня пожурила и перевела тему на своих детей. Двух её сыновей и дочь я знал. «Мне тоже было нелегко с этими оболтусами», – сказала вдруг она. Я не слышал от нее жалоб в течение десятилетий, и вдруг она брякнула. Я начал ее успокаивать.

– Понимаешь, Боря, каково мне было одной, бабе, всех их поднять на ноги, без мужика! – сказала она гневно и расплакалась.

Слёз у Уляш Джолаевны я никогда не видел. Помню, как Лага Нимгирович Ах-Манджиев, который был немножко в другом измерении и стал жалиться на кого-то, Уляш Джолаевна сгоряча сказала:

– Нусан арч! (сопли вытри!) Залу! (мужик!) Невчк уучкад (немного выпьет), җальҗаһад бәәнә! (сразу ноет!) Баавһа әдл! (как баба!) Болх! (хватит!).

Ах-Манджиев не ожидал такого поворота от Наркаевой. Вдруг обнял и сказал:

– Молодец, Уляшка! Я тебя уважаю!

– Нохадич цааран! Гертән йов! Тенд ууль! (Пошёл отсюда! Домой иди! Там плачь!) – шутя оттолкнула его и засмеялась.

Народный артист РК Морчуков Басан Мокунович работал в театре до конца своего пути – до 90 лет. Из всех его работ на сцене особенно мне нравились две, в образе которых он чувствовал себя неуязвимым и внутренне убежденным. В спектакле «Все как у всех» Морчуков играл бывшего партийного босса. По телосложению, по фактуре актер был крупнее и грузнее всех. Полнеющий живот, квадратное лицо, слегка навыкате глаза – он производил отталкивающее впечатление. Актёр еще делал надменное лицо, и весь набор тех бывших, некоторых партийных функционеров налицо. Внешность работала на образ, но ему и текст нравился. Он совпадал с его взглядами, с позицией его жизни. Роль была выигрышной. В спектакле «Случай, достойный удивления» актер играл степняка, который приехал к рыбаку, и тот угощает его рыбой. Степняк не знает, как справиться с этой едой, не знает, как эту рыбу есть, и орудует ножом, как с мясом, кости рыбы застревают в горле. Актёр лез в рот руками, не мог справиться с незнакомой ему костлявой рыбой. На репетиции я просил Морчукова и показывал, чтобы он это делал, как сложную работу, и он потел, вытирался, поперхнувшись, вытаскивал кость рыбы (а кости были сантиметров пяти, толстые) зритель воспринимал эту сцену с восторгом, когда кость застревала во рту, актёр таращил глаза, замирал и в глазах у него было выражение: Все! Я погиб!

В последнее время на репетиции и в паузах Басан Мокунович уставится, бывало, в одну точку, в пол, и может сидеть по часу, пока его не окликнут. Был он немножко глуховат, Сасыков всегда разыгрывал всех. Во время очередной «медитации» Морчукова, Сасыков подмигивал и тихо говорил: «Кто хочет выпить? Сто грамм осталось». Морчуков тут же: «Наливай. Я буду». А Саша ему: «Ты же глухой?». Морчуков, улыбаясь: «Что надо, я слышу. Давай, наливай! Не обижай старших».