Очарованье сатаны

— Даже в покалеченном мозгу мысль иногда бриллиантом сверкнет, — сказала мать и вдруг, как с мостков на Немане, нырнула в затянутый тиной омут прошлого. Готовя себя каждый день к каким-нибудь новым потрясениям и утратам, Данута-Гадасса любила погружаться в воспоминания о чужих неутоленных страстях, столкновениях судеб и трагических развязках, о которых когда-то читала в занимательных польских книжках. Примеряя все испытания на себя, она лелеяла надежду на то, что если кто-нибудь когда-нибудь и вспомнит о ней, то только как о великомученице и страстотерпице, глупо и напрасно пожертвовавшей собой ради других.

— Вообще-то пора этого Семена привести на кладбище. Меньше хлопот будет, — попытался вернуть ее из прошлого Иаков. — Ведь он еле держится, харкает кровью — вся рубаха в пятнах… почти ослеп. Мы тут хоть по-человечески его похороним. На пригорке, рядом с отцом, положим. Могилы примиряют всех. Может, и они на том свете с Божьей помощью помирятся.

— А ты ему предлагал?

— Предлагал. И не раз. Он и слышать не хочет. Я его спрашиваю: «Как же ты этого Мессию узнаешь, если уже дальше носа не видишь, не можешь отличить, где человек, а где дикий кабан?» А он: «Мессия меня сам узнает. Всех ждущих он знает в лицо и никого ни с кем не спутает…»

— С безумца какой спрос? Когда ему станет совсем невмоготу, он сам сюда придет — к отцу, как в Писании блудный сын. А вот что с нами, нормальными, будет? Об этом ты подумал?

— Сколько ни думай, ничего путного не придумаешь. Разве что мне самому вместо Семена встать на развилке, — грустно усмехнулся он.

— А почему бы и нет? — включилась в игру Данута-Гадасса. — Встанешь под осиной, покроешь, как он, лопухами голову, приучишь какую-нибудь птаху садиться на плечо и будешь ждать того же Мессию. Или кого-нибудь другого — святого Франциска, например, покровителя всех немощных и бедных. А чтобы ты не слишком скучал на развилке, я поблизости от тебя в можжевельнике устроюсь, хворосту насобираю, чтобы в холода греться, а летом из даров леса что-нибудь в котелке варить. В базарные дни буду выходить на проселок и подстерегать какого-нибудь сердобольного мужичка. Подстерегу и пожалуюсь на долю горькую, слезу пущу, в этом деле я большая мастерица, он сжалится, крикнет своей кобылке «Тпру!», слезет с облучка и ради Христа Спасителя и его непорочной мамочки Марии подкинет нам парочку яиц, кучку огурчиков и помидорчиков, колечко колбасы и сырок с тмином.

— От твоих планов голова кругом…

— А что, скажи, остается делать? Только и строить планы. Жаль только, что ты их сразу же в щепы разносишь и объявляешь несусветной глупостью. А мне, скажу тебе откровенно, глупость очень и очень по душе. Она помогает жить, особенно тогда, когда жить не хочется. Глупость — двоюродная сестра надежды. Недаром тетушка Стефания говорила, что ум для женщины вреден, он только старит ее, а глупость молодит. Вот я и стараюсь за счет своей несусветной глупости все больше и больше молодеть. И ведь вправду я молодею?

— Да, — сказал Иаков, не понимая, куда она клонит…

— Вчера обошла все кладбище. Одну могилу за другой… — Данута-Гадасса глянула на него залитыми невысыхающей печалью глазами, чтобы убедиться, не позевывает ли он от скуки. — И знаешь, что мне мертвые сказали?

— Что сказали? — отозвалось в избе слабым эхом.

Иаков знал, что от нестерпимого одиночества у нее выработалась привычка общаться с мертвыми, как с живыми, а с живыми, как с покойниками, получившими от смерти увольнительную и пребывающими в Мишкине только на короткой побывке. Кроме мертвых, ее собеседниками становились то коза, то вороны, то полевые мыши, то цветы или пчелы. Все они ценили ее за незлобивость и бескорыстие, за ежедневную защиту, никогда ей не перечили, прощали гневливость и одобряли все ее причуды.

— Они сказали мне спасибо.

— Я за тебя рад, — подстроился под ее тон Иаков. Когда есть нечего, разговорами можно и заморить червячка, и время скоротать. Куда хуже — молчать. На кладбище и без того в избытке тишины и скверного молчания.

— И тебе спасибо сказали.

— По правде говоря, благодарность с того света за свою работу я получаю впервые…

— А ты не ерничай и надо мной не насмехайся. Мертвых надо только уметь слушать. Кто их слышит, того и они слышат.

— Это все, что ты от них услышала? Больше твои советчики тебе ничего не поведали?

— Все в один голос сказали: «Уходите! Уходите отсюда. И поскорей. Мы тут уж как-нибудь без вас обойдемся!»

— И куда же нам советуют убраться?

Данута-Гадасса не обиделась на сына — чего, мол, от бирюка хотеть, ведь в детстве у него не было такой утонченной воспитательницы, как мадемуазель Жаклин с ее старомодными манерами и наставлениями, — и спокойно ответила:

— Мертвые не знают, куда живым надо уходить, но они знают, откуда им уходить надо. Если бы ты раньше меня послушался, то знаешь, сынок, где бы мы сейчас с тобой были?

— Где, где? — не удержался от насмешки Иаков. — В спокойной золотоносной Америке? Или во Франции у твоей мадемуазель Жаклин?