Очень мелкий бес

 О женщина, твой вид и взгляд Ничуть меня в тупик не ставят. Ты вся — как горла перехват,Когда его волненье сдавит. Ты создана как бы вчерне, Как строчка из другого цикла, Как будто не шутя во сне

Из моего ребра возникла... [1]

 С  последним  произнесенным  словом  Портулак  перестал  смотреть  искоса,  глубоко вздохнул и застыл без движения.

—   Упадничество,  —  уверенно  начал  Владимир  Сергеевич  и  замолчал,  потеряв мысль. — Упадничество... — повторил он, зачем-то разводя руками.

— Папа, ты не прав, — возразила Людочка, пораженная стихами, которые, как она решила, были обращены к ней; более того — про себя она предположила, что Портулак прямо сейчас сочинил эти стихи, и тут же поверила, что именно так оно и есть.

— Упадничество и безобразие! — отрезал Владимир Сергеевич. — Я таких стихов не понимаю и не принимаю. Я их отвергаю!

— Ну как же, папа! В них такая глубина... И с Библией связано — там, где про ребро...

— Вот, вот! — воздел Владимир Сергеевич руку к давно нечищеному — тоже антикварному — медному абажуру, похожему на тазик для бритья, которым Дон Кихот пользовался как головным убором. — В том-то все и дело! Библия! Что — Библия?! Заморочили народу голову. Религия России есть язычество, и бог России есть Перун. Вот кому поклоняться надо, а вы мне — Библия, Библия! И вообще — Бога нет!

— Бог есть! — сказала Людочка, которая, хотя и была некрещеной, порой заходила по дороге с работы в церковь и ставила свечку во исполнение каких-то своих желаний. — Бог есть! Вадим, ну скажите же вы ему, что Бог есть!

— Да! — сказал Вадим.

— Ха, ха, ха! — изобразил подобие смеха Владимир Сергеевич, переполнившийся воинствующим безбожием. — Нету никакого Бога, нетути! И быть не может, потому что это место в наших пенатах уже занято. В России был, есть и будет Перун, и он себя еще покажет! — Он говорил о Перуне так, словно тот был не языческим богом, а недавним большим начальником, временно ушедшим в тень, но сохранившим способность нажимать на тайные пружины власти. — А ваш Бог, которого гвоздями при­били, нашему Перуну — не чета!

—  Папа! — вскрикнула Людочка, вдруг ощутив себя истово верующей христиан­кой. — Нельзя оскорблять религиозные чувства!..

— Оскорблять нельзя, — сказал Портулак, посмотрел искоса и уперся лбом в столешницу.

— Возразите ему, Вадим, возразите! — потребовала Людочка.

— Не буду... возражать, но... оскорблять нельзя...

— Дочь! — внезапно вскричал Владимир Сергеевич. — Как ты, плоть от плоти моей, можешь... против отца своего. Ты... — обдумывая, что бы такое сказать, он напыжился и выкрикнул: — Ты — дура!

— Я... я? — Людочка соскочила с дивана и встала перед отцом, прижав кулачки к груди. — Я — дура?

— Да, ты — дура, — с сознанием исполненного отцовского долга сказал Владимир Сергеевич и обвел глазами кухню так, будто где-то, между шкафом и холодильником или за батареей парового отопления, прятались зрители, на которых и была рас­ считана сцена, посвященная воспитанию дочери.

Людочка  собралась  что-то  ответить,  но  тут  из  ее  глаз  брызнули  слезы:  хрупкая девичья психика была изрядно потрепана творившейся вокруг фантасмагорией. Владимир Сергеевич очень удивился такой реакции (ибо безболезненно для домашнего климата величал дочь дурой постоянно) и добавил ласково, как ему показалось, смешное и примиряющее, но в данной ситуации совсем уж лишнее:

— В младенчестве, дочура, ты упала с подоконника и ударилась головой.

Людочка зарыдала и бросилась вон из кухни. Шум, произведенный ею, вывел поэта-рубаиста из забытья.

— А Перун, — сказал он, — тоже слабак. Идол-то его разрушили. Или есть другое мнение?

Владимир  Сергеевич,  подавленный  непредвиденным  поворотом  событий,  промолчал.

— Значит, другого мнения нет, — подвел итог Портулак. — Мы оба, выходит, по­ страдавшие: вы пострадали в лице Перуна, а я... Ну, о себе говорить нескромно. Надо бы горе залить, а? Как считаешь, Владимир Сергеевич?

— Нечем, — печально сказал Протопопов.

— А у этого... мемуариста? Если спит — разбудим...

— У него есть, конечно... — Лицо Владимира Сергеевича озарилось идеей. — Не надо будить! У нас с ним балконы смежные, а у тебя руки длинные. Он все на балконе хранит, в ящике. Перегнешься, а я тебя за ноги подержу!

Они отправились в комнату Протопопова, преодолели завалы всяческой рухляди, преграждавшей дорогу к балконной двери. Владимир Сергеевич с натугой отодвинул ржавый шпингалет, но прежде, чем выйти на балкон, взял Портулака под локоть и сказал проникновенно:

—  Если у тебя с Людмилой серьезно, то препятствий я чинить не буду. Чувствую, с тобой уживемся.

— Нет сомнений, — ответил Портулак, трезвея от открывающейся перспективы. Он заглянул за перегородку между балконами и увидел картонный ящик с бутылка­ми. — Не надо меня держать за ноги. Не дотянусь, — прошептал он. — Лучше я пере­лезу туда, передам бутылки, а потом обратно.