Одинокий странник. Тристесса. Сатори в Париже

Им требовалось объяснение моему бродяженью, и они чуть-чуть и привлекли б меня, но я с ними был искренен, и они в итоге почесали в затылках и сказали: «Валяй, если тебе так хочется». Подвезти четыре мили до пустыни не предложили.

А шериф Кошиса разрешил мне спать на холодной глине за Боуи, штат Аризона, лишь потому, что он об этом не знал.

Происходит что-то странное, уже и один остаться не можешь в первобытной глухомани (так называемых первозданных территориях), вечно прилетает вертолет и что-то вынюхивает, тут маскировка нужна. Затем они давай требовать, чтоб ты наблюдал за странными летательными аппаратами для Гражданской обороны, как будто ты способен отличить обычный странный летательный аппарат от любого другого странного летательного аппарата. Что же до меня, остается единственное — не высовывать носа из комнаты и напиваться, бросить все бродяжество и походные свои устремления, потому что ни единого шерифа или пожарного лесника ни в одном из новых пятидесяти штатов не отыщется, кто б теперь дал тебе еды приготовить на горящих веточках в камышовой чаще или скрытом распадке, или где угодно, потому что ему нечего больше делать, только придираться к тому, что видит в пейзаже, если оно движется независимо от армейского полицейского околотка на бензиновой тяге. Корыстных целей у меня тут нет: я просто ухожу в другой мир.

Рей Рэдемакер, парень, живущий в Миссии на Бауэри, не так давно сказал: «Вот бы все было сейчас так, как в те времена, когда моего отца знали как Джонни-Ходока с Белых Гор. Он, было дело, выправил одному мальчишке кости после аварии, за еду, и ушел. Французы тамошние звали его “Le Passant”». (Тот, кто мимоходом.)

Те бродяги Америки, кто еще может здоровым манером путешествовать, по-прежнему в хорошей форме, они могут прятаться по кладбищам и пить вино под сенью кладбищенских рощ, и миктурировать, и спать на картонках, и бить бутылки о надгробья, и не париться, и не бояться мертвых, а быть серьезными и юморными в легавоизбегающей ночи, и даже развлекаться, и оставлять помет своих пикников меж седых плит Воображаемой Смерти, матеря то, что считают подлинными днями, но бедный бомж сволочного ряда! Вот спит он в парадном, спиной к стене, головой книзу, правая рука ладонью кверху, словно б ждя от ночи подачки, другая висит, сильная, крепкая, как руки Джо Луиса, жалкая, вынужденно трагическая в неизбежных обстоятельствах — как у нищего рука, воздетая с пальцами, образующими намек на то, чего он заслуживает и желает получить, лепящими подаяние, большой палец почти касается палечных кончиков, словно бы с кончика языка у него готово сорваться во сне и с тем жестом, с каким не скажешь наяву: «Зачем вы отняли у меня это, что не могу ни охнуть, ни вздохнуть в покое и сладости моей собственной постели, а лишь тут, в этих тусклых безымянных обносках этого уничижительного приступка, на котором вынужден я сидеть, дожидаясь, когда покатятся колеса города». И далее: «Я не желаю протягивать руку, но во сне я беззащитен и выпрямить ее не могу, однако воспользуйтесь сим случаем узреть мольбу мою, я одинок, я болен, я умираю — видите, рука моя вознесена, узнайте тайну моего человечьего сердца, дайте же мне ее, дайте мне свою руку, заберите меня к изумрудным горам за городом, возьмите в надежное место, будьте добры, будьте милы, улыбнитесь. Я теперь слишком устал от всего остального, с меня уже хватит, сдаюсь, бросаю, я хочу домой, отведи ж меня домой, брат в ночи, отведи меня домой, запри понадежнее, возьми меня туда, где всё сплошь мир и дружество, к родне жизни, к маме, к папе моим, к сестре, к моей жене и к тебе, брат мой, и к тебе, мой друг. Но нет надежды, нет надежды, нет надежды, я просыпаюсь и миллион долларов бы отдал, чтоб оказаться у себя в постели. О Господи, спаси меня». На злых дорогах за газгольдерами, где из-за проволочных оград рычат смертоносные псы, патрульные крейсера внезапно выскакивают, как бригантины, но после преступления потайнее, погубительнее, чем могут передать слова.

Кущи полны сторожей.

Тристесса

Часть I. Трепетная и непорочная