Одинокий странник. Тристесса. Сатори в Париже

Я еду с Тристессой в такси, пьяный, со здоровенной бутылью бурбона из Хуареса в кассовой сумке железнодорожной добычи, во владении коей меня обвинили в железнодорожном 1952 г. — и вот я в Мехико, дождливый субботний вечер, тайны, накатывают безымянные переулки из старых снов, улочка, по которой я шел сквозь толпы угрюмых индейских бродяг, обернутых в трагические платки так, что хоть плачь, а еще кажется, будто в складках посверкивают ножи — скорбные сны, трагические, как тот, что был старой железнодорожной ночью, где отец мой сидит, крупный бедрами, в вагоне ночи для курящих, снаружи тормозной кондуктор с красным огнем и белым огнем, топочет по грустным просторным туманистым рельсам жизни, — но теперь я наверху, на этом Овощном плато Мехико, луна Ситлаполи парой ночей раньше, к которой я приковылял по сонной крыше на пути в древний каплющий каменный туалет. Тристесса в улете, прекрасна, как обычно, весело едет домой, улечься спать и усладиться морфием.

Накануне ночью я в тихой дрязге под дождем сидел с ней мрачно у полночных стоек, жуя хлеб с супом и пия делавэрский пунш, и после этого беседования вышел с видением Тристессы у меня в постели в моих объятьях, странности ее любо-щеки, ацтеки, девушки индейской с таинственными глазами Билли Холлидей под ве́ками, и говорила она великим меланхолическим голосом, как Луиза-Райнерские — грустноликие венские актрисы, от которых вся Украина рюмила в 1910 г.

Роскошная рябь груши лепит кожу ее до скул, и долгие печальные веки, и смирение Девы Марии, и персиково-кофейный свет лица, и глаза потрясающей таинственности с лишь-только-земным некрасноречивым полупренебрежением и полускорбным стенанием от боли. «Я не дюжу», — все время говорит она Быку и мне на фатере; я в Мехико, диковласый и безумный, еду в такси мимо «Ciné Mexico»

в дождливых пробках, лакаю из бутыли; Тристесса пробует долгие рацеи, объяснить, что накануне ночью, когда я посадил ее в такси, водила пытался ее сделать, а она двинула ему кулаком, известие, кое нынешний таксист принимает без замечаний. Мы едем к дому Тристессы, сидеть и улетать — Тристесса меня предупредила, что в доме будет бардак, потому что сестра у нее пьяная и болеет, а Эль-Индио будет там величественно возвышаться с морфиевой иглой, вогнанной в бурую ручищу, блескоглазый, глядя прямо на тебя либо ожидая укольчика иглы, что вызовет само желанное пламя, и такой: «Хм-за… ацтекская игла в моей плоти пламени»; весь из себя очень похожий на здоровенного кошака в Кульяо, который подсунул мне О в тот раз, когда я приехал в Мексику, взыскуя иных видений. У моей бутыли виски странный мексиканский мягкий колпачок, который, тревожусь я, соскользнет, и вся моя сумка утонет в бурбоне 86-градусной крепости.

По ночным моросливым улицам чокнутой субботы, как в Гонконге, такси наше медленно проталкивается сквозь тропы рынка, и мы выезжаем на квартал блядовой улицы и слезаем за фруктовыми прилавками всяких фруктов, и тортий с фасолью, и хижин с тако, где скамьи деревянные к полу прибиты. Это бедный район Рима.

Я плачу такси 3.33, дав шоферу 10 песо и спросив «seis» сдачи, кои и получаю без слова поперек, и даже не знаю, может, Тристесса считает меня слишком фанфароном, вроде большого Джона Пьянчуги из Мехико. Но времени думать нет, мы спешим по катким панелям глянцево-неонных отражений и свечных огней маленьких тротуарных сидельцев с грецкими орехами на полотенце на продажу, быстро сворачиваем у вонючего проулка ее жилого тюремного блока в один этаж высотой. Мы проходим сквозь капающие краны, и ведра, и мальчишек, и подныриваем под стирку, и являемся к ее железной двери, коя от самана снутри незаперта, и вступаем в кухню, а дождь еще падает с листвы и досок, что служили кухонной крышей, отчего моросинки сипят в кухне над куриным сором в сыром углу. Где чудодейственно, вот я вижу, как розовый котик орошает струйкой кучи окры и куриного корма. Внутренняя спальня совершенно захламлена и вверх тормашками, будто безумцы перебуровили, драными газетами, и куры клюют рис и куски сандвичей на полу. На кровати Тристессина «сестра» больная, завернута в розовое покрывало — трагично, как той ночью, когда Эдди застрелили на улице России.

Тристесса сидит на краю кровати, поправляя нейлоновые чулки, она их стягивает неловко с туфель, а большое печальное лицо надзирает сверху за ее стараниями с губами гузкой; я смотрю, как она подворачивает ногу вовнутрь судорожно, когда смотрит на свои туфли.