Одиссей Полихроніадесъ

Вотъ былъ истинно добрый турокъ, почтенный, простодушный и забавный. Носъ у него былъ преогромный и красный; чалма зеленая; борода длинная, блая; руки ужъ немного тряслись, и ступалъ онъ не очень твердо ногами, но глаза его были еще живые и блистали иногда какъ искры. Все онъ шутилъ и смялся. Знакомъ онъ былъ съ отцомъ моимъ давно.

Въ ту минуту, когда онъ пришелъ къ намъ, ни отца, ни доктора не было дома. Мы съ Гайдушей его пріняли и просили подождать; я самъ подалъ ему варенье и кофе. Онъ спросилъ меня, знаю ли я по-турецки? Я сказалъ, что на Дуна, когда былъ малъ, недурно зналъ, но что здсь, въ Эпир, немного забылъ.

Сеферъ-бей, все улыбаясь, смотрлъ на меня пристально и долго не пускалъ отъ себя съ подносомъ, долго сбирался на это отвтить мн что-то; думалъ, думалъ и сказалъ, наконецъ, по-турецки:

— Видишь, дитя, никогда не говори, что ты зналъ хорошо по-турецки! Слушай. Арабскій языкъ — древность, персидскій — сахаръ, а турецкій — великій трудъ! Понимаешь?

Я сказалъ, что понимаю. Старикъ тогда безъ ума обрадовался и хохоталъ.

Я хотлъ унести подносъ; но ходжа схватилъ подносъ за край рукою и спросилъ:

— Знаешь ли, дитя мое, кто былъ Саади?

Я сказалъ, что не знаю и не слыхалъ.

— Саади, дитя, былъ стихотворецъ, — продолжалъ Сеферъ-эффенди, одушевляясь. — Вотъ что онъ сказалъ про тебя, мой сынъ: «Этотъ кипарисъ прямой и стройный предсталъ предъ мои очи; онъ похитилъ мое сердце и повергъ его къ стопамъ своимъ. Я подобенъ зм съ раздавленною головой и не могу боле двигаться… Этотъ юноша прекрасенъ; взгляни, даже когда онъ гнвается, какъ пріятна эта строгая черта между его бровями!» А Гоммамъ-Эддинъ, другой стихотворецъ, сказалъ иныя слова, про тебя же: «Однимъ взглядомъ ты можешь устроить наши дла; но ты не желаешь облегчать страданія несчастныхъ». Это что значитъ, мой сынъ? Это значитъ, что ты долженъ всегда оставаться добродтельнымъ!

Я отъ этихъ неожиданныхъ похвалъ и совтовъ его такъ застыдился, что ушелъ въ другую комнату и, услыхавъ, что Гайдуша вслдъ мн смется громко (она безъ церемоній сла и бесдовала съ ходжей), еще больше растерялся и не зналъ уже, что длать. Слышалъ только, что Гайдуша сказала турку:

— Да, онъ у насъ картиночка писаная, нашъ молодчикъ загорскій, какъ двочка нжный и красивый. А глаза, ходжа эффенди мой, у него, какъ сливы черные и большіе. На мать свою онъ похожъ.

— Это счастливый сынъ, я слышалъ, который на мать похожъ, — отвчалъ старикъ.

Сознаюсь, что хотя я и стыдился, а похвалы эти мн были… ахъ, какъ пріятны!

Понравился мн также тотъ молодой чиновникъ Сабри-бей, который показывалъ намъ въ конак залу Али-паши.

Ничего въ немъ не было страшнаго или грубаго. Такой тихій, ласковый, съ отцомъ моимъ почтительный, руку все къ сердцу: «эффендимъ, эффендимъ!» Собой хоть и не особенно красивый, но такой высокенькій, худенькій, пріятный, съ усиками небольшими. По-французски онъ говорилъ свободно; а когда онъ начиналъ говорить по-турецки, языкомъ высокимъ, литературнымъ, то это было просто очарованіе его слушать; гармонія и сладость!

— Эффендимъ! — говорилъ онъ отцу моему вкрадчиво, сидя у насъ, — прошли времена мрака и варварства, и мы надемся, что вс подданные султана будутъ наслаждаться совокупно и въ несказанномъ блаженств равенствомъ и свободой, подъ отеческою и премудрою властью!

— Есть еще, увы! многое, многое, эффенди мой, достойное сожалнія и жалобъ, — сказалъ ему отецъ.

— Эффенди мой, кто этого не видитъ! — возразилъ Сабри-бей съ достоинствомъ. — Но справедливо говорятъ французы: «Les jours se suivent, mais ne se ressemblent pas!» Постепенно и неспшно все измняется! Все, ршительно все, врьте мн! И еще древній латинянинъ сказалъ: спши медлительно. И сверхъ того, прошу у васъ прощенія, сказалъ и другое хорошее слово французъ: «Tout est pour le mieux dans le meilleur des mondes possibles».

Я, слыша это, вышелъ въ другую комнату и воскликнулъ самъ съ собою: «Нтъ, дйствительно турки сильно идутъ впередъ! Такъ что это для насъ даже невыгодно! Истинно сказано: «пути Провиднія неисповдимы!» И я печально задумался съ подносомъ въ рук.

Въ эту минуту на лстниц раздался страшный, дикій ревъ и крикъ; ревъ этотъ не походилъ ни на визгъ Гайдуши въ гнв, ни на восторженные клики Коэвино. Я вскочилъ съ испугомъ и встртился вдругъ лицомъ къ лицу со страшнымъ человкомъ. Это былъ дервишъ. Смуглый, низенькій и сдой, въ высокомъ остромъ колпак набекрень, въ длинной одежд и съ огромною алебардой въ рук.

Взглядъ его былъ ужасно грозенъ, и на одномъ виск его подъ колпакъ былъ всунутъ большой букетъ свжихъ цвтовъ.

— Га! га! — кричалъ онъ, — га-га!

Не знаю, какъ даже изобразить теб на бумаг его ужасный крикъ и ревъ! Я совсмъ растерялся и не зналъ, что подумать, не только что сдлать. Варваръ, однако, шелъ прямо на меня съ алебардой и сверкая очами. Поравнявшись со мной, онъ не останавливаясь поднесъ свою руку къ моимъ губамъ; и я поспшилъ поцловать ее, радуясь, что не случилось со мной ничего худшаго. Отецъ въ эту минуту приподнялъ занавсъ на дверяхъ и воскликнулъ какъ будто съ радостью: