Одиссей Полихроніадесъ

— Браво! браво! Добро пожаловать, ходжи-Баба. Живъ ты еще? Милости просимъ, ддушка Сулейманъ!

Ходжи-Сулейманъ не обратилъ на слова отца никакого вниманія, движеніемъ руки отстранилъ его отъ дверей, прошелъ черезъ всю комнату, едва взглянувъ на Сабри-бея, и важно слъ на диван, потомъ уже сидя онъ осчастливилъ всхъ по очереди и небольшимъ поклономъ. Отецъ подалъ мн знакъ, и я принесъ старику варенье и кофе (страхъ мой уже прошелъ и смнился любопытствомъ). Сабри-бей съ презрительною усмшкой спросилъ тогда у дервиша: «Какъ его здоровье?»

— Лучше твоего, дуракъ, негодяй, рогоносецъ! — отвчалъ старикъ спокойно.

Мы засмялись.

— Мн сто двадцать лтъ, — продолжалъ ходжи, — а я скорй тебя могу содержать по закону четырехъ женъ, дуракъ, негодяй ты ничтожный.

— Отчего жъ у тебя одна теперь только жена, да и та черная арабка? — спросилъ бей, не сердясь за его брань.

Старикъ молча показалъ пальцами, что денегъ мало, вздохнулъ и сталъ молиться на образъ Божіей Матери, который былъ подаренъ доктору г. Благовымъ и вислъ въ гостиной на стн.

Онъ молился вполголоса въ носъ и нараспвъ, поднимая руки и глаза къ небу, и я только слышалъ разъ или два: «Маріамъ, Маріамъ».

Потомъ онъ сошелъ съ дивана и, не кланяясь никому, опять важно, величественно, тихо пошелъ къ дверямъ и лстниц. Мы съ отцомъ и Гайдушей проводили его въ сни.

— Прощай, ходжи, прощай, ддушка, — говорилъ ему отецъ. — Не забывай насъ, заходи.

Ходжи-Сулейманъ, не обращаясь и не отвчая, шелъ къ лстниц медленно и гордо, но какъ только коснулся онъ босой ногой своей первой ступени, такъ вдругъ побжалъ внизъ, помчался съ лстницы вихремъ какъ дитя или легкая птичка какая-то! Даже стука не было слышно отъ его босыхъ ногъ.

Это было такъ неожиданно и забавно, что не только мы съ Гайдушей смялись отъ всего сердца, но и отецъ долго безъ улыбки не могъ этого вспомнить.

Возвратившись въ пріемную, отецъ разсказалъ Сабри-бею о выходк столтняго дервиша и дивился его здоровью и легкости его движеній. Но Сабри отозвался о старик очень дурно.

— Нехорошій человкъ, — сказалъ онъ. — Злой человкъ. Теперь онъ не можетъ ничего сдлать; но знаете ли вы, какой онъ былъ прежде фанатакъ и злодй? Я знаю о немъ много худого. Ему точно, что боле ста лтъ; отецъ мой и многіе другіе турки издавна помнятъ его почти такимъ же, каковъ онъ теперь на видъ. Но поведеніе его было иное. Когда въ двадцать первомъ году была война съ эллиннами, онъ, знаете ли вы, что длалъ? Онъ пилъ кровь убитыхъ грековъ и выкалывалъ плннымъ христіанамъ глаза. Ужасъ! Я, эффенди мой, къ такимъ свирпымъ людямъ питаю отвращеніе, какой бы вры и націи они ни были. Это ужасно, эффенди мой, мы въ домъ отца моего никогда его не принимаемъ, и потому онъ меня такъ бранитъ, какъ вы слышали.

— Времена такія были тогда жестокія, эффенди мой, — сказалъ вздохнувъ отецъ. — Будемъ надяться, что подобныя сцены не повторятся больше никогда.

Сабри-бей замтилъ еще, что иные турки все прощаютъ ходжи-Сулейману и считаютъ его какъ бы святымъ; «но я, сказалъ онъ, презираю подобныя заблужденія!»

Потомъ онъ простился съ нами и сказалъ отцу:

— Я, эффенди мой, слуга вашъ во всякомъ дл; если вамъ и вашему сыну нужно что-нибудь у паши, господина нашего, обратитесь ко мн, и я всегда буду готовъ, хоть сила моя и званіе еще невелики.

Отецъ съ тысячами благодареній и благословеній проводилъ его внизъ съ лстницы, не безъ труда однако; бей часто останавливался, умоляя отца не утруждаться для него и не длать ему столько незаслуженной чести; отецъ отвчалъ ему всякій разъ: «это долгъ мой». А бей: «благодарю васъ». И черезъ три или четыре ступени они повторяли опять то же самое.

Я глядя на нихъ думалъ: «Вотъ вжливость! Вотъ примры, которые подаютъ намъ… И кто же? турки». И дивился. Скоро я узналъ и другія подробности о Сабри-бе.

Рауфъ-паша, который въ то время управлялъ Эпиромъ, былъ человкъ не злой, не жестокій, не фанатикъ, но зато и неспособный, слабый человкъ. Самая наружность его, ничуть не видная и ничмъ не замчательная, соотвтствовала его ничтожеству. Въ молодости онъ былъ военнымъ и имлъ дв раны отъ русскихъ пуль въ рук. Но и на войн распорядительностью онъ не славился. Онъ старался не притснять народъ, сколько могъ, по крайней мр, явно не оскорблялъ никого; охотно готовъ былъ защитить иногда христіанъ отъ нападокъ и обидъ, которыя въ нкоторыхъ случаяхъ желали бы имъ длать янинскіе турки; но тяжебными, даже административными длами занимался слишкомъ неспшно и неохотно. Любимымъ занятіемъ его была турецкая археологія. По смерти его осталась любопытная книга о турецкихъ старинныхъ одеждахъ, съ очень хорошими раскрашенными картинами, которыя онъ заказывалъ въ Париж. Книга эта была издана на двухъ языкахъ, на французскомъ и турецкомъ.