Одиссей Полихроніадесъ

Прежде всхъ другихъ знакомцевъ постилъ отца моего его давнишній пріятель и сверстникъ, загорецъ Чувалиди, который былъ тогда уже предсдателемъ янинскаго торговаго суда. Про него мн еще дорогой, подъзжая къ городу, отецъ сказалъ, что онъ далеко превзойдетъ въ хитрости и даже въ мошенничеств самого тульчинскаго болгарина Петраки Стояновича. Я не помню, писалъ ли я теб тогда о немъ подробно? я не держу черновыхъ тетрадей, когда пишу къ теб, мой другъ. Если я повторяюсь, прости мн. Чувалиди былъ бденъ и вдругъ сдлался богатъ; онъ былъ сначала скромнымъ учителемъ, потомъ сталъ на время неважнымъ купцомъ; потомъ онъ скрылся изъ Эпира и вотъ вернулся теперь, въ тріумф, предсдателемъ торговаго суда, вернулся чиновникомъ Порты, — такимъ чиновникомъ, который можетъ бороться съ консулами и съ которымъ самимъ пашамъ нердко надо считаться! Все это чудо совершилось вотъ какъ. Одинъ соотчичъ Чувалиди, загорскій односелецъ его и добрый патріотъ, доврилъ ему отвезти на родину 400 лиръ золотыхъ для нашихъ общественныхъ нуждъ. Чувалиди халъ подъ вечеръ горами. Съ нимъ были слуги и турецкій жандармъ.

— Мн дурно что-то, молодцы! — сказалъ онъ имъ, вдругъ останавливая мула. — Позжайте вы впередъ тихо; я слзу и помочу здсь у ручья голову мою водой. — Люди удалились. Не прошло и десяти минутъ, какъ Чувалиди внезапно выбжалъ изъ-за скалы, разстерзанный, безъ фески, съ ужаснымъ выраженіемъ въ лиц и голос, сталъ звать людей и кричать: «Стрляйте, ловите! Разбойники!.. Сюда! сюда!..» Когда люди подъхали, Чувалиди сказалъ имъ, что уже поздно, что разбойниковъ было всего двое и что они скрылись въ скалахъ неизвстно въ какую сторону. Онъ подробно описывалъ ихъ примты и объявилъ, что его ограбили… «Не своихъ денегъ мн жалко! — прибавилъ онъ почти со слезами: — мн жалко тхъ 400 лиръ, которыя я везъ для общественныхъ нуждъ!»

Ты скажешь: это невроятное безстыдство; ты можетъ быть не повришь этой молв; однако такъ вс говорятъ объ этомъ дл у насъ и вс знаютъ, что Чувалиди скоро посл этого сталъ торговать и богатть; потомъ прожилъ нсколько времени въ Константинопол, поступилъ тамъ на царскую службу и возвратился на родину, какъ я сказалъ, въ тріумф и почет, важнымъ чиновникомъ.

Какъ бы то ни было, но отца моего Чувалиди любилъ: — они еще съ дтства были дружны, и на второй же день нашего прізда я увидалъ, что въ пріемную доктора вошелъ какой-то чисто и хорошо одтый человкъ, полный, средняго роста и пріятной наружности; вошелъ и, простирая объятія отцу моему, воскликнулъ: «Йоргаки! Это ты, мой бдный Йоргаки!» Отецъ дружески обнялъ его и казалось чрезвычайно былъ обрадованъ этимъ посщеніемъ.

Долго сидлъ онъ у отца моего, долго они бесдовали, и когда Чувалиди, наконецъ, ушелъ, отецъ мой провожалъ его до самой улицы, благодаря и еще разъ обнимая его. Держалъ себя Чувалиди, надо сказать, съ большимъ достоинствомъ, говорилъ очень хорошо, и самъ докторъ, который былъ такъ скупъ на похвалы грекамъ, сказалъ про него: «Очень умный человкъ! очень умный человкъ! Мало чести, но много ума, много начитанности и даже скажу остроумія… И даже скажу остроумія!» Впослдствіи, какъ ты увидишь, Чувалиди сталъ почти благодтелемъ нашей семьи. Онъ поддержалъ насъ въ такія тяжелыя минуты, въ которыя мы и отъ самыхъ благородныхъ людей не имли ни помощи, ни даже добраго совта!

Вспоминая теперь обо всхъ этихъ людяхъ и о моей первой встрч и съ ними и съ жизнью вообще, вспоминая о томъ, что у каждаго изъ этихъ людей былъ хоть какой-нибудь лучъ свта среди мрака ихъ пороковъ и грховъ, что каждый изъ нихъ хоть чмъ-нибудь, хоть для кого-нибудь, былъ иногда добръ или полезенъ, я повторяю всегда притчу о древнемъ мудрец и о мертвой собак, которая лежала на пути и на которую съ отвращеніемъ плевали люди, проходя мимо.

«Не плюйте на нее и не ругайтесь надъ ея трупомъ, сказалъ людямъ мудрецъ. Врьте, боги такъ устроили міръ, что и у мертвой собаки этой можетъ быть нчто хорошее и даже лучшее, чмъ у насъ!» Сказавъ это, онъ посохомъ своимъ раскрылъ ей губу и воскликнулъ: «Скажите, у кого изъ васъ такіе ровные, прекрасные и блые зубы, какъ у этой издохшей собаки?»

Я видлъ еще многихъ людей въ эти дни.

Я видлъ и того богача Куско-бея, котораго, помнишь, такъ разбранилъ и осрамилъ нашъ отчаянный докторъ.

Куско-бей зналъ тоже отца давно. Онъ прислалъ сказать ему, что счелъ бы долгомъ побывать у него, если бъ отецъ жилъ не у врага его, доктора Коэвино, въ дом.

Мы посл этого сами пошли къ нему.

Куско-бею было тогда боле тридцати пяти лтъ; однако онъ былъ еще удивительно красивъ; въ бород его уже показалась сдина; но черты лица его до того нжны, тонки и правильны, глаза такъ выразительны, что я понимаю, почему его звали смолоду Адонисомъ Янины. Говорятъ, жена одного прежняго паши была безъ ума влюблена въ него. Она умла сочинять стихи и прислала къ нему старую еврейку съ маленькою бумажкой, на которой было написано по-турецки: