Одиссей Полихроніадесъ

Я люблю одного свжаго грека больше самой жизни моей.

Когда фига созрла, какой садовникъ можетъ укрыть ее отъ людей?

Куско-бей и молодая турчанка видались не разъ у еврейки, которой домикъ былъ близко отъ сада паши; стали видаться и въ самомъ гарем. Наконецъ паша узналъ объ измн жены.

Пылая гнвомъ, онъ неожиданно вечеромъ возвратился домой; Куско-бей усплъ, однако, выбжать съ помощью служанки въ садъ, перелзъ черезъ стну на дворъ къ еврейк; но, соскакивая съ высокой стны, ушибъ себ ногу такъ сильно, что и до сихъ поръ замтно хромаетъ.

Я замтилъ, что его никто не хвалилъ; и самъ отецъ мой, который отзывался о людяхъ очень осторожно и злословить не любилъ, и тотъ сказалъ мн про него: «Развратный человкъ! Не христіанскаго поведенія человкъ!»

Не понравилось мн также вотъ что у Куско-бея: этотъ богачъ, этотъ первый архонть, который скупалъ столько имній у турокъ, этотъ Адонисъ, изъ-за котораго жены пашей подвергались опасностямъ, отъ скупости носилъ сюртукъ до того старый, что все сукно его на груди и отворотахъ блестло какъ стекло, а на рукава его было даже отвратительно взглянуть. Хотя я тогда и мало понималъ еще толку въ европейской одежд и, по правд сказать, всякій сюртукъ и пальто казались мн тогда одеждой благородства и просвщенія, но все же я былъ не настолько слпъ, чтобы не различать, что опрятно и что грязно и гадко для богатаго человка!

Однако и у него впослдствіи мн удалось открыть т белые зубы, на которые указалъ своимъ посохомъ древній мудрецъ!

Гораздо больше Куско-бея и вообще больше всхъ янинскихъ архонтовъ понравился мн старикъ Бакыръ-Алмазъ-Бичо.

Разсужденія его о политик мн показались очень тонки и глубоки. Наружность его была почтенная, истинно архонтская, патріархальная. Ростомъ и видомъ, всмъ онъ былъ молодецъ и настоящій эффенди. Худой, сухой, бороды не носилъ, а только большіе усы, сдые, капитанскіе. Носилъ низамскій однобортный черный сюртукъ, чистый, новый всегда и, конечно, феску, какъ подданный султана. Входилъ въ комнату тихо, уходилъ важно, говорилъ не спша; по улиц халъ верхомъ тоже какъ слдуетъ архонту пожилому, шагомъ, на смирномъ и статномъ бломъ кон и съ двумя слугами. Одинъ изъ нихъ несъ за нимъ везд его собственный чубукъ и особый табакъ перваго сорта.

Онъ (мн такъ показалось съ перваго раза) очень хорошо говорилъ о восточномъ вопрос.

— Восточный вопросъ, — говорилъ онъ отцу, — подобенъ котлу. Котелъ стоитъ и варится!

Мн это понравилось, но несносный докторъ Коэвино (я было сталъ соглашаться съ нимъ насчетъ развратнаго и скупого Куско-бея, у котораго уже непомрно блестлъ сюртукъ) не могъ и въ этомъ случа не раздражить меня и не оскорбить моихъ чувствъ. Онъ возвратился въ ту минуту, когда Бакыръ-Алмазъ уходилъ отъ насъ. Они поздоровались между собою и потомъ, пока почтенный архонтъ халъ медленно верхомъ черезъ площадь, докторъ долго смотрлъ на него въ лорнетъ и, засмявшись громко, вдругъ воскликнулъ:

— О, дубина! О, добрая христіанская душа! О, истуканъ деревянный, разсуждающій о котл восточнаго вопроса! Какъ глупы и безсмысленны вс наши эти греки, вс эти попытки укидидовъ и Солоновъ, и самихъ чертей, когда они говорятъ о политик! Ты замть… Нтъ, я теб говорю, ты замть, какую лукавую рожу длаетъ этотъ Бичо, и глазъ одинъ… о, Маккіавель! и глазъ одинъ прищуритъ, и палецъ къ виску указательный приложитъ, когда говоритъ о восточномъ вопрос… Ха, ха, ха! «Мы дипломаты, значитъ насъ не обманетъ никто!..» О, дубина! О, Валаамова ослица, одаренная словомъ! Замтилъ ты, какъ они разсуждаютъ? Заболлъ французскій консулъ лихорадкой. «А! Интрига! Пропаганда! Восточный вопросъ!» Выздоровлъ русскій консулъ отъ простуды. «А! демонстрація! Восточный вопросъ!» Пріхалъ австрійскій консулъ, ухалъ англійскій. «Ба! Мы знаемъ мысли этого движенія; отъ насъ, грековъ, ничто не утаится. Мы эллины! Мы соль земли!» О, дурацкія головы! О, архонтскія головы!

— Перестань, докторъ, — сказалъ ему на это отецъ. — Вдь и ты архонтъ янинскій. Вс люди съ всомъ и положеніемъ въ город зовутся по-эллински архонтами.

— Я? я? Архонтъ? Никогда! я могу быть бей, могу быть аристократъ, могу быть, наконецъ, ученый. Но архонтъ янинскій… о, нтъ!…

Съ этими словами докторъ обратился къ образу Божіей Матери и воскликнулъ, простирая къ нему руки, съ выраженіемъ невыразимаго блаженства въ лиц:

— О, Панагія! будь ты свидтельницей, какъ я былъ радъ и какъ мн было лестно слышать, когда мой другъ Благовъ говорилъ мн, что въ Янин есть только два замчательные и занимательные человка, это — ходжи-Сулейманъ, дервишъ, и докторъ Коэвино.

— Да, да! — продолжалъ онъ потомъ, грозно наскакивая то на отца, то на меня, то на Гайдушу, которая стояла у дверей. — Да, да! Я вамъ говорю, ходжи-Сулейманъ и я. Да! Одинъ уровень — ходжи-Сулейманъ и я. Но только не съ Бакыръ-Алмазомъ и Куско-беемъ я сравню себя… Нтъ, нтъ! я вамъ говорю: нтъ, нтъ!

Наконецъ бдный отецъ уже и самъ закричалъ ему въ отвтъ:

— Хорошо! довольно! вримъ, дай отдохнуть!