Огонь под пеплом

Вдохновившись ростопчинскими идеями, отставной майор и литератор Сергей Глинка (потомок поляков, воспитанник дяди-масона и дядьки-немца, последователь Княжнина и протеже придворного шута Нарышкина) взялся издавать журнал «Русский вестник». Ранее промышлявший переделкой французских пьес для театра Медокса, сей восторженный фантазёр пустился сочинять героические драмы на сюжеты из русской истории (понятие о которой имел самое приблизительное) и яростно нападать на Францию, Бонапарта и всё французское; дошло до того, что Коленкур выразил протест. Цензор получил тогда выговор, сам редактор был уволен от московского театра, однако продолжил издавать свой журнал на деньги Ростопчина, наполняя его по большей части своими опусами, в которых превозносил всё русское и старину, утверждая, что самое наименование «славяне» происходит от слова «слава», поносил французские моды и идеи и договорился до того, что назвал «Афалию» Расина украденной из «Стоглава», а «Андромаху» — подражанием сказке «Как мыши кота погребали». Расходились его книжки плохо: не удавалось продать и сотни экземпляров, но это не охлаждало кипучего энтузиазма Глинки, нашедшего свое призвание.

Екатерина Павловна уговорила брата принять опального графа, который был представлен императору княгиней Дашковой (тоже отдавшей пару сочинений в «Русский вестник»). Принцу Георгу, стремившемуся узнать русскую жизнь изнутри, было интересно побеседовать с Федором Васильевичем, который к тому же ставил в своем имении опыты по внедрению новых способов земледелия и изобретал какие-то машины.

Плоское скуластое лицо графа с водянистыми глазами навыкате, курносым носом и небольшим подбородком выдавало его татарские корни; забегавший вверх лоб, сивые волосы, переходившие в полоску бакенбард, широкие зубы его совсем не красили, однако он оказался остроумным и интересным собеседником. Катиш была им совершенно очарована и пригласила бывать у них в Твери; Александр на все слова о желании послужить государю и отечеству отвечал уклончиво, так что граф не получил обещания должности, но был рад и поручению обревизовать московские богоугодные заведения (дом умалишенных и смирительный дом), надеясь не упустить свой шанс. Пользуясь случаем, Ростопчин представил великой княгине историографа Карамзина, отказавшегося от должности тверского губернатора, чтобы посвятить себя исторической науке. Екатерина Павловна и его пригласила приехать.

Между тем Лубяновский в Слободском дворце трудился не покладая рук: на высочайшее имя каждый день поступали просьбы, жалобы, доносы, прожекты и письма, которые надлежало разобрать к назначенному для доклада часу; кроме того, утром и вечером статс-секретаря призывали для принятия повелений. Увидав в его руках новую толстую пачку бумаг, император тяжело вздохнул:

— От бумаг, как и от толпы, никуда не скроешься…

За царскими санями в самом деле всегда устремлялись потоки людей самого разного разбора, выражавших свое ликование при виде государя.

— Всякий стремится иметь счастье взглянуть на ваше величество, — угодливо сказал Лубяновский.

Александр с досадой махнул рукой:

— Ба! Поведи белого медведя по улицам — побегут толпами и за медведем.

Лубяновский не знал, что ему делать — сказать: «Точно так-с!», возразить: «Как можно-с!», промолчать, оставив без внимания государевы слова? Близ царя — близ огня, а долго ли осечься на дворцовом паркете? Он всё же счел за самое безопасное промолчать, изобразив на лице неопределенную полуулыбку, и сразу перейти к докладу.

Двенадцатого декабря был день рождения Александра. В час пополуночи именинник с сестрой и зятем отправился в Тверь прямо с придворного бала, чтобы на следующий день выехать в Петербург.

…В Завидово на станции не было ни души — ни смотрителя, ни коноводов, и коновязь пуста: всех лошадей забрали для императорской свиты, вот старички и отлучились в Капернаум выпить по чарочке за благополучное отбытие. Канальство!

— Ступай по дворам! — приказал генерал-адъютант Уваров своему человеку. — Где хочешь сыщи мне лошадей! Хоть роди, а чтоб лошади были, слышь, Федька? Не то шкуру спущу!

Федька побежал к поселку, а Уваров вернулся в кибитку, набросил на ноги медвежью полость… Нет, этак и околеть недолго: мороз пробирает до костей! Угораздило же его отстать от царского поезда, задержавшись в Москве у знакомых! У знакомой… Лишь бы в Городне не повторилась та же история!

Генерал вылез из кибитки, застегнул фартук, чтобы внутрь не намело снегу, и пошел через двор в ямскую избу.

Внутри никого не было, зато сразу от дверей пахнуло живительным теплом. Погрев замерзшие руки о белый бок русской печи, генерал, не снимая шинели, присел на лавку и прислонился спиной к бревенчатой стене. К обеду в Твери быть уже не удастся. Вряд ли государь станет его ждать, он и так отсутствовал в столице долее, чем намеревался… Канальство… Где же этот Федька… ходит…