Огонь под пеплом

Проснулся он, услышав негромкие голоса. Разлепил глаза: за столом сидели несколько стариков с расчесанными надвое бородами и волосами на прямой пробор, приглаженными деревянным маслом; поставив на растопыренные пальцы блюдечки с чаем, они пили, видать, уже не первый самовар, поскольку лица их были красны и лоснились в отсветах лампы.

— Лошади готовы? — гаркнул Уваров. — Я вас!..

Коноводы вздрогнули, обернулись, плеснув на пол чаем; от испуга не все смогли вскочить на ослабевшие ноги.

— Да во что же прикажешь закладывать, барин? — спросил один, поведя рукой в сторону окна.

— Как во что?

Уваров выбежал на темный двор — там было пусто. Кибитки как не бывало! Видно, Федька, раздобыв лошадей, не проверил впопыхах, сидит ли барин внутри, и умчался порожняком. «Ну, Федька, сволочь! Запорю!»

14

В четверть десятого вечера члены императорской фамилии: Наполеон с Жозефиной, Луи с Гортензией, Жером и Полина, Каролина с Мюратом, Эжен де Богарне и Жюли Клари, сопровождаемые госсекретарем Реньо де Сен-Жан-д’Анжели и архиканцлером Камбасересом, в парадных костюмах вышли парами в Тронный зал, где уже собрались высшие государственные чиновники. Вдоль стен, увешанных картинами и гобеленами, стояли обитые красным бархатом скамьи, по обе стороны от позолоченного деревянного трона с сиденьем из темно-синего бархата с золотой бахромой и вышитой золотом буквой N на спинке, который возвышался под балдахином в виде красного-синего шатра с императорской короной и целым роем золотых пчел, расставили кресла и стулья, однако все оставались на ногах. Ярко горели два больших канделябра, отражаясь в зеркалах, блестел навощенный паркет, в центре которого был выложен большой императорский орел в трехцветном круге. Встав на него, Наполеон приблизил к глазам лист бумаги и начал читать твердым уверенным голосом:

— Богу известно, как дорого обошлось это решение моему сердцу! Но нет такой жертвы, на которую мне не хватило бы мужества, когда речь идет о благе Франции. Должен добавить, что мне никогда не приходилось жаловаться, — напротив, я не мог нахвалиться привязанностью и нежностью моей возлюбленной супруги; она украсила собой пятнадцать лет моей жизни… — Голос Наполеона дрогнул, но он быстро овладел собой: — Память об этом навсегда останется в моем сердце. Я короновал ее собственной рукой и хочу, чтобы она сохранила ранг и титул коронованной императрицы, но главное — чтобы она никогда не сомневалась в моих чувствах и считала бы меня по-прежнему своим лучшим и самым дорогим другом.

После него настала очередь Жозефины. Реньо вынул из сафьяновой папки и передал ей бумагу с речью, которая заметно дрожала в ее руке.

— С позволения нашего августейшего и дорогого супруга, — начала она, — я должна заявить, что, не имея более никакой надежды на рождение детей, способных удовлетворить потребности его политики и интересы Франции, я желаю предоставить ему величайшее доказательство привязанности и преданности из всех известных на земле. Я всем обязана его доброте, он возложил на меня корону собственной рукой, и, с высоты этого трона, я получала лишь знаки приязни и любви французского народа.

Слезы, полившиеся из глаз, не позволили ей читать далее; она передала бумагу Реньо.

— В доказательство этих чувств я соглашаюсь расторгнуть брак, который отныне является препятствием к благу Франции, лишая ее счастья перейти однажды под управление потомков великого человека, без сомнения, ниспосланного самим Провидением, чтобы исправить беды ужасной революции и восстановить алтарь, трон и общественный порядок, — читал госсекретарь прерывающимся от волнения голосом. — Но расторжение моего брака ни в чём не изменит чувств, какие я питаю в своем сердце: в моем лице император по-прежнему найдет своего лучшего друга. Я знаю, насколько этот поступок, продиктованный политикой и высокими интересами, отягчил его сердце, но мы оба гордимся жертвой, приносимой нами во благо отечества.

На последних словах Реньо разрыдался сам.

Все присутствующие по очереди подписали протокол, Наполеон поцеловал Жозефину, взял за руку и увел в ее покои. Гортензия смотрела вслед матери, которая выглядела подавленной и удрученной. Сама она на ее месте испытала бы, пожалуй, лишь облегчение. Что теряет императрица? Только возможность жить в этом дворце. Когда его покидала королева Мария-Антуанетта, ее ждал эшафот, а не мирная жизнь вдали от суеты двора. Надо будет напомнить об этом маме.