Осиное гнездо

Единственный, кто «пострадал» так это губернатор области Устичко: его освободили от должности, уж слишком открыто он воровал и прославился в деле присвоения гуманитарной помощи, и «сослали» в Чехию… полно моченным послом Украины. Указ подписывал не дядя Ваня, а сам президент Украины Кучма. Нетрудно догадаться, что особое покровительство главы государства коррупционеру Устичко не могло быть бескорыстным. Возможно, президент не захотел быть белой вороной в государстве, где вор на воре сидит и вором погоняет.

Новым губернатором стал бывший продавец сигарет Берлога, финансировавший в приделах области, переизбрания президента Кучмы на второй срок.

С этим назначением нависла угроза над миллионером Дискалюком: Берлога уже заготовил приказ о смещении Дискалюка с поста представителя президента в Раховском районе.

Если бы господин Дискалюк вместе со своим семейством прожил еще две жизни, ему с лихвой хватило бы наворованных денег, чтобы купаться в анналах добра, как сыр в масле. Но Дмитрий Алексеевич пришел в состояние гнева. Дело не в деньгах: деньги как таковые его мало интересовали. Самолюбие было уязвлено. И потом, что делать? не ходить же по барам, да по ресторанам пьянствовать, да с проститутками отплясывать— возраст не тот. Он, как говорится, то зеленел, то серел, то становился черным, как баба, напялившая на голову траурный платок. Особенно Марунька это чувствовала. Прожили столько лет вместе, а, следовательно, смело можно утверждать, что муж и жена — одна сатана.

— Почто ты, Митрику, такой печальный, аки праздная баба, када ее муж енерал соблазнился молоденькой и навеки покинул ее? На тебе лица нет. Я ить все чуйствую, меня не омманешь.

— Не твое дело, какой я и что со мной, — буркнул он так, что Марунька задрожала. — И не Митрик я, а Дмитрий Алексеевич, запомни это.

— Ой, Боже мой! Да в чем же я так провинилась, что ты еще пуще разгневался и осерчал. Погляди в зеркало и увидишь, как нижняя губа дергается — ужасть! Я скоро заплачу. У нашей семье пошли одни нелады. Мне сегодня снова звонили из самого Львова и грят: воздействуйте на ваше чадо Икки (исполнительный комитет коммунистического интернационала), потому как ён, дескать, не только отвратительно учится, но и безобразничает: пьянствует, распутничает. Я уж говорю нашему Роблену: Роблен (родился быть ленинцем), пропиши своему братцу, что так не гоже вести себя, ты хоть и двоечник в одиннадцатом классе, но учителя не нарадуются на тебя: тихо сидишь, ни одного стекла в школе не выбил, молодчина ты мой.

Тут прибежала Реввола (революционная волна), младшая дочь Дискалюка и сказала:

— Папа, мама права. Ты слишком высоко голову задираешь, и невероятно далеко смотришь, оттого и не видишь нас, а мы с мамочкой, как две сиротки, не знаем, в какую сторону поворачиваться, что такое сделать, чтобы вам, мужикам, угодить, а тебе в особенности. Не хорошо это, папочка.

— Ладно, Реввола, иди, — сказал отец и указал пальцем на дверь. — Беда у меня Марунька.

— Какая, такая бяда, Митрику, мой хороший, мой золотой?

— Меня собираются лишить должности, а я не готов к этому.

— Да наплюй ты на эту должность, подумаш, бяда какая. Поедем в Гишпанию, у нас дом там. А я в Гишпании ни разу не была.

— А я была, — сказала Реввола, высовывая голову в дверной проем из другой комнаты.

— Кыш, козявка! нехорошо подслушивать, — озлилась мать.

— Никакая я не козявка, я взрослая уже, а потому имею право участвовать в вашем разговоре, — не уступала Реввола и села рядом с матерью. Дискалюк не то чтобы любил своих детей, но к Ревволе, единственной дочери, испытывал симпатию и не выставил ее за дверь, как выставил бы Икки, или Роблена.

— Не всю же жисть тебе вкалывать с утра до ночи. Ты не железный, Митрику, кормилец и поилец ты наш. Почто изводить себя постоянной заботой о других, а о себе совсем не думать? А люди, они неблагодарные твари, хучь бы памятник тебе в Рахове соорудили, улицу, какую назвали твоим именем в знак признательности за постоянную заботу о них. Так куда там! Выйдешь на улицу, так не все даже здороваются, а если кто и поздоровается, так голову, аки сокол вверх задирает, нет чтобы сказать: здравствуйте, как поживаете, Мария Петровна. А ведь все знают, что я твоя жена, жена главы всего района. Ишшо нас поносить будут, как поносят Сталина, Хрущева, Брежнева и даже Горбачева. По — моему умозаключению надо бросать этот пост и удирать в Гишпанию, там хоть апельсин вдоволь.

— Я хочу в Испанию, я хочу в Испанию, — захлопала в ладоши Реввола. — Папочка, поедем в Испанию, скучно здесь, в этом Рахове.

— Ну, хорошо, посмотрим, — сказал великий муж и отец. — Я съезжу в Киев на несколько дней, повидаюсь там с нужными людьми, посоветуюсь и вполне возможно, что махнем в эту Испанию, но не на совсем: у нас и здесь три дома, да и часовенку я начал сооружать.

— Ты, моя радость, поезжай в этот Киев, долго не задерживайся, а мы начнем потихоньку собирать вещички, — вилки, ложки, ножи, тарелки, — все серебро и одну чугунную кастрюлю: в этой Гишпании чугуна, небось, и в глаза не видели.

71