Основания девятнадцатого столетия

Его современники, отчасти и он сам, жили с ощущением ка­кого–то особого беспокойства, источники и побудительные силы которого они, в отличие от рассудительных прагматиков, видели не в следствиях человеческих поступков, а упорно иска­ли в сокрытых от глаз таинственных первоначалах. В чем со­стояли эти первоначала, являлось проблемой, решаемой различно каждым. Немецкие культурфилософы все более уг­лублялись в проблемы, обозначенные понятиями Urgrund, Ursache, Ursprung, Kosmos, Eros, которые меньше всего соотно­сились с человеческим измерением мира, но погружали мысль в глубины, скрывающие истоки первобытия.²³ Это внутреннее беспокойство рождало неудовлетворенность складывающимся образом жизни и неприятием тех рутинных практик, на которые она распадалась. Вместе с этим недовольством соединялось то смутное, то весьма ощутимое чувство близящихся страшных потрясений, катастроф и если не космического, то по меньшей мере всепоглощающего социального пожарища.[21]

Именно в 70–е—90–е и последующие годы XIX столетия утверждается презрительное определение господствующего быта и его носи­телей как филистерства и мещанства, которое было принято еще в первые десятилетия этого века в среде немецких романтиков (К. Брентано), взыскующих иные животворящие источники и формы бытия.[22] Вырастало и множилось поколение людей бес­покойных, неуживчивых, томящихся постоянством и склонных к непрерывной перемене в поисках новых переживаний, рода за­нятий и видов деятельности, к драматическим разрывам отно­шений, родственных и дружеских связей. В жизнь входило поколение, отмеченное особым свойством своего существова­ния — «безбытностью»; постоянное пристанище, семейные узы, естественное желание «укорениться» в жизни, забота о по­томстве — все эти добродетели либо игнорировались, либо рас­сматривались как некое обременительное обстоятельство жизни.[23]

Главным, к чему стремились, в чем видели основное содержание жизни, были духовные поиски, переживания по­трясения от прекрасного, погружение в атмосферу философско–эстетических проникновений. Образ «странствующего мечтателя» из романтического воображения нередко переме­щался в действительность. Жизнь представала в виде таинства или исполнения трагической, но вдохновенной мистерии. Обре­тение индивидуальности и возможность самовыразиться, са­моутвердиться все более становятся целевыми ценностями жизненных стратегий. В поисках средств для этого люди были склонны впадать в крайности, рисковать многим, даже своей жизнью, признавая ее бессмысленной, если исчезают возможно­сти осуществить через нее возвышенные идеальные проекты.[24]

Жизнь мыслилась и творилась как воплощение предуказанного обета.

В мещанстве, как оно мыслилось, более всего не устраивала рассудительная жизнь с ее приземленными бытовыми интере­сами, уклоняющими человека от свершения чего–то необычно­го, героического. Посему осмеянию и неприятию подвергалось все то жизненное, что устроено по законам рассудка и здравого смысла и житейского комфорта. Эмоции, чувства, воображе­ние отныне начинают признаваться руководящими началами жизни.

Утверждается убеждение, что в познании не разум, а интуи­ция, особенно художественная, соединяют человека с полнотой истины.[25]

Началась эпоха повального увлечения экзотическими идеями, очарования эзотерикой и оккультными практиками.[26]

Все таинственное, загадочное вызывает повышенный интерес. То тут, то там вспыхивают неотразимые увлечения новоявлен­ными пророками, визионерами, учителями неизвестных доселе доктрин или извлекаемых из темного прошлого учений, провоз­вестниками окончательных истин и грядущих судеб человечест­ва, сокровенным знанием которых достойны обладать только избранные. Профетизм явно начинает держать первенство над прописными истинами разума. Восточная эзотерика, связанные с нею практики, диковинные вероучения — сектанство всевоз­можных толков — заполонили интеллектуальное и художест­венное пространство европейского общества. Споры о религии, сомнения в истинности традиционного христианства, ожидание новых мессий — все это занимало досуг и головы просвещенных, полупросвещенных и просто прикосновенных к художест­венной, философской или религиозной проблематике искателей новой правды.

Мы столь долго толкуем о духе того времени в силу значения рожденной в его атмосфере идеологии для судеб XX в. Ее рефлексы проявляются и доныне, рождая опасения повторения трагедий прошлого. Кроме того, понимание модернизма как чего–то большего, чем художественное явление, не относится к актуаль­ным темам истории духовной жизни. До сих пор не утвердилось представление о нем как целостной и всеобъемлющей эпохе, пе­режитой Европой за три десятилетия до Первой мировой войны и катастроф начала XX в., генетически с ними связанной. Этот короткий и чрезвычайно интенсивный период по своему соци­ально–политическому значению превосходит эпоху своего пря­мого предтечи — романтизма, хотя оно в этом качестве до конца не признано.