Основания девятнадцатого столетия

Отнести его к формальным сторонникам гётевского мироучения кажется неосмотрительным шагом. Внешне этому про­тиворечит тот факт, что Чемберлен посвятил Гёте специальное исследование.[40]

Капитальная по объему работа дополнена дву­мя синхронистическими таблицами, имеющих задачей пока­зать исключительное место Гёте в ряду предшествующих и последующих мыслителей и синтетическое единство его научно–художественного мышления, соотносимого с интеллекту­альной историей его времени. Да и выполнена она человеком, прошедшим серьезную естественнонаучную выучку и одно время жившего с мыслью сделать научную карьеру. Тем не ме­нее это принципиально «ненаучное» исследование о Гёте, если понимать под научной работой скрупулезное собирание фак­тов, их систематизацию и иное упорядочивание и приведение их в объяснительную связь с поступками, мотивами, идеями того, кто стал предметом такого исследования. Чемберлен сходу заявил, что его подход к Гёте совершенно иной. Он по­ставил себе целью углубиться в те фактуально не устанавли­ваемые корни, из «которых выросло все неиссякаемое богатство этой жизни». Но это углубление, по мысли автора, должно показать, что есть постижение человека. «Не сущест­вует никакой „науки" о личности,— прокламирует прин­ципиальный тезис Чемберлен,— наоборот, должна она быть уловлена, угадана, в мгновение ока усмотрена и постигнута. А к сему пригодно только искусство; только тот, кто им владе­ет, может судить с пониманием дела о цели, методе и исполне­нии». Суждение это даже в то время, когда оно было выражено, ничего нового в себе не содержало, ибо исходные его положе­ния были выработаны в романтической теории творчества. Пожалуй, новый нюанс можно усмотреть в уверенной деклара­ции: «Я подхожу к работе (о Гёте. — Ю. С.)

безоговорочно субъективно, поскольку таким и только таким образом может быть достигнута объективная цель любого данного устремле­ния».[41]

Эту мысль, насколько нам известно, он высказал и реа­лизовал за двадцать лет до этого, создавая знаменитую книгу о Вагнере (1896). Именно в ней он раскрыл свой метод пос­тижения личности: через субъективность к объективному. Максимальная субъективизация — гарант приближения к объ­ективному представлению предмета, такова культур–историческая максима Чемберлена. Но субъективное не есть произвол, не свободная игра воображения, приводящая к фан­тастическому вымыслу и прихотливой интерпретации фактов. Раскрывая план сочинения, он считает необходимым уточ­нить, что субъективное служит путем к синтезу, к целостному усмотрению предмета постижения: «Используемый синтез личности есть синтез субъективный, именно такой, который усматривает индивидуальное в этой личности, как она нам представляется, если мы ее в первую очередь рассматриваем в ее окружении и при сравнении с ним пробуем объяснить (beurteilen)». И только в результате такого целостного усмотре­ния личности в ее среде Чемберлен полагает возможным вый­ти на объективную цель: раскрыть образ мышления Гёте из анализа свойственной ему организации духа (Geistesanlage).[42]

Все методические установки Чемберлена концентрировались в одном и том же пункте: через личность как духовную сущность объяснить смысл деятельности Гёте и раскрыть богатство его творений, указав направление к их постижению.

Вариацией приема вхождения в мир выдающейся личности был примененный им ранее сопоставительный метод при соз­дании труда о Канте.[43] Это сопоставление было выбрано как прием, чтобы прояснить специфичность философского мыш­ления Канта, установки его ума на фоне духовной практики мыслителей такого же ранга. Каждый из выбранных для этой цели гениев определялся существеннейшей особенностью сво­ей духовной организации, служащей ключом к пониманию личности и ее дела. Тем самым Кант был введен в окружение мыслителей, каждый из которых являл собой особенный цело­стный духовный мир: Гёте, Бруно, Платон, Декарт, Леонардо. И опять–таки через личность осуществлялось вхождение в ее дело. Вот характерное для данной позиции суждение: без воз­никновения специфически личного, если не сказать интим­ного, отношения исследователя к избранному предмету его постижение будет малоперспективным и даже невозможным. Приступая к истолкованию Канта как феномена духа, Чембер­лен доверительно говорит о впечатлении, произведенном на него глазами Канта, описанными современниками философа. Современникам казалось, что они были созданы как сгусток эфира и излучали ясный небесный свет. Для Чемберлена это сообщение не просто достоверный факт, но и то, что стало соб­ственным опытом, с которым он сжился: «Этот взгляд, этот со­творенный из небесного эфира зрак, который распространялся поверх слов, часто темных, озаряя все вокруг себя, я ощущал устремленным на меня, когда я впервые листал кантовские книги. Пожалуй, я иногда не понимал слов Канта, но его взгляд я понимал всегда. Философа я почитал всегда, но как человек он мне был ближе».[44]