Основания девятнадцатого столетия

Мальчиком лет пяти он посещает Англию, чтобы познако­миться со второй бабушкой по материнской линии. Знакомст­во с укладом обиходной английской жизни рождало новые сложные душевные процессы, отлагавшиеся в виде житейских принципов. Мелочи островной жизни обнаруживают, что здесь все устроено иначе, чем на континенте. Здесь человек бо­лее предоставлен себе и в нем изначально поселяется правило полагаться только на себя, не ожидая помощи от других. Тебя никто не предупредит об опасности, предвидеть ее ты обязан сам. Если ты попадешь под экипаж, то в этом твоя вина, а не ку­чера, ибо обязан быть осмотрительным; если тебя по неосто­рожности задевают, то вина на тебе: ты обязан быть настороже и т. д. Набор подобных житейских констатаций постепенно формировал представление, что человек находится с миром от­нюдь не в дружеских и доверительных отношениях.[60]

Хотя в сложном характере Чемберлена в последующем многие нахо­дили элементы черствости, эгоизма и индивидуалистической отчужденности, развившихся, возможно, под воздействием детских «английских» впечатлений, островные нравы оказа­лись чуждыми ему, и ребенок с радостью покидал землю сво­его рождения и родственное окружение. «Ребенком я ощущал себя во Франции как дома, но как бы опутанным облаком на­пыщенных английских предрассудков, которые меня посте­пенно отделяли от окружения; в то же время в Англии я был глубоко несчастным, которого английские мальчишки дразни­ли „французской обезьяной" (Laffe)».

Так длилось более одиннадцати лет, пока отец не решил определить судьбу своего младшего сына. К этому времени умерла бабка, под чьей опекой находился мальчик. Осенью 1866 г. его забирают в Англию и определяют в школу. В ней порядки разительно отличались от тех, которые обычны были во французском лицее, притом в смысле их травмирую­щего воздействия на ребячью душу. Душевные страдания, испытанные в ней, навсегда остались памятны в сознании Чемберлена. К этому надо присоединить и неприятности, ро­ждаемые телесной слабостью: Чемберлен рос болезненным, даже хилым существом и на протяжении своей все же доста­точно продолжительной жизни страдал от различных неду­гов.[61]

Возможно, острое отрицательное восприятие атмосферы тогдашней английской школы было лишь отражением болез­ненной натуры Чемберлена, поскольку его более уравнове­шенные братья прошли английскую выучку спокойно и без душевных осложнений.[62] Почему–то он оказался не в состоя­нии приспособиться к самой формальной системе островной школы. Болезненно острая реакция, которой мальчик отве­чал на изменения в своей жизни, развила повышенную чувст­вительность на все то в общественных отношениях и регулирующих их нормах, что обычный ум относит к зауряд­ной обыденности, а обостренная проницательная чуткость, наоборот, воспринимает как подавляющую духовную лич­ность силу. Видимо, ею как раз и был наделен Чемберлен. Эта сила нивелирует человека, английское «полагание на са­мого себя» оказывается лишь формулой умения приспосо­биться к нормам обыденности, защитным средством для ограждения своего узкого мира личностной самоопределен­ности. Впрочем, школа, в которую бережливый моряк перво­начально определил сына, могла родить самые безрадостные чувства, ибо была, если верить ее бывшему ученику, деше­вой, оттого и слабо обеспеченной частной школой. Не хвата­ло обеспечения учебы, самой еды; сотоварищи были детьми из низших слоев; учителя — сомнительными субъектами. Некоторые даже имели судебные преследования за преступ­ления против нравственности. Да и в школе нравы были не из примерных, но особенно доставалось «французику», столь разительно отличавшемуся от своих сверстников. Ситуация способствовала тому, чтобы в юной душе было, как выразил­ся позднее Чемберлен, «задушено всякое чувство родины». Этот школьный ад длился недолго, и уже в том же 1867 г. он был определен в известный Челтенхэмский колледж (Chel­tenham College), в коем и состоял до 1870 г. Во многом он слыл образцовым: учителя сплошь священники англикан­ской церкви, сотоварищи — выходцы из известных семей, система защиты слабых, отдельные спальни и т. д. В нем он почувствовал себя столь отменно, что без всякого удовольст­вия ожидал каникул, которые надлежало проводить дома. Но было бы ошибкой полагать, что он растворился в организме школы, просто ему было легче в ней обособиться, не вызывая раздражения у окружающих. Рос человек, склонный к оди­ночеству, неспособный к дружескому общению, дистанци­рующийся от принятых норм социального поведения, тяготеющий к самоуглублению и поиску собеседников в кни­гах и в воображении.

К пятнадцатилетнему возрасту он открывает для себя Шек­спира, увлечение которым приняло род духовного исступле­ния. Как раз на это время пришлась первая серьезная болезнь, вынудившая его в сопровождении тетки отправиться на лече­ние в Европу. С 1870 г. более никогда в Англии он не жил, по­сещая ее лишь изредка.[63]